Лев Лещенко, неофициально

Народный артист рассказал «Сегодня», как переживает кризис в качестве артиста и бизнесмена, о том, как расшатывает свое здоровье на баскетбольных матчах, каким хулиганом был в детстве, и порассуждал о мужской полигамии.

— Лев Валерьянович, нынче на дворе кризис. Но, по словам вашего концертного директора, на вас он нисколько не сказался — верно?

— Ну, гастролей у меня не так уж много, но, действительно, без работы сидеть не приходится.

— А на вашем Государственном театре эстрадных представлений «Музыкальное агентство», которое помогает артистам с гастролями, это сказалось?

— Пока не очень, хотя, конечно, определенной спад концертной работы прослеживается, но это не только у нас, а везде. Мы интегрированы в этот процесс так же, как и другие. Меньше стало концертов и корпоративов, а что касается гастролей, то сколько запланировали, столько и гастролируем; публика ходит на концерты с удовольствием, несмотря на кризис.

— Есть ли у вас нынче еще какой-то бизнес?

— Да, деревообрабатывающее производство во Владимирской области. И еще у меня есть сегмент спортивный, где я являюсь почетным президентом баскетбольной команды «Триумф» в Подмосковье. Мы — пятая команда в России по результатам прошлого года. А вот когда выходим на Еврокубки, там приходится бороться. Сократилась и бюджетная сфера, и спонсоров стало меньше. А что касается музыкального бизнеса, то мы в этом году проводили, например, ко Дню Победы восемь бесплатных концертов для ветеранов в Украине. Это был бизнес-проект, хотя мы, считай, ничего и не заработали, несмотря на спонсорскую поддержку.

— По поводу баскетбола: вы — очень азартный болельщик?

— Точно!

— Приезжаете с гастролей, где, безусловно, устаете, потом — на игру, где еще больше напереживаетесь… Как же вы избавляетесь от стрессов?

— Я на игре и снимаю творческий стресс, а в творчестве — спортивный. Хотя на сцене я стал волноваться значительно меньше, а больше, как раз, нервничаю из-за дел в команде. Вот в Юрмале недавно виделись с вашим украинским бизнесменом Ринатом Ахметовым, я ему как раз и сказал, что во время матчей переживаю страшно, что у меня на них повышается давление, нередко сижу весь красный. Жена меня очень ругает, говорит, что не будет отпускать на игры, что это — мучение, а не удовольствие. Приходится отстаивать у нее это право: а без баскетбола я не могу.

— А самому вам еще случается поигрывать если не в баскетбол, то во что-нибудь другое?

— Нет, я уже не первый год не играю, но мимо мяча равнодушно не пройду никогда, обязательно брошу в сторону корзины.

— А кого вы бы выделили из украинских баскетболистов?

— Кроме Саши Волкова — совладельца БК «Киев», — я, увы, никого не могу назвать. Наверное, потому что у вас тоже очень много легионеров, которые курсируют из команды в команду. Потому я о некоторых уже и не могу сказать, где кто играет. Хотя в моей команде — то же самое.

— Вы — любимец власть имущих. Вот, будучи в Юрмале, были на приеме у президента Латвии, не раз пели для Путина, например… Чем отличается такая высокопоставленная публика от обычной?

— И для Путина пел, и в свое время для Брежнева, например. Я не могу сказать, что перед такой публикой у меня появлялись какие-то сверхъестественные ощущения: я перед любым заказчиком — артист. Хотя, не скрою, петь перед политбюро было трудновато: то ты видишь этих людей на фото, а потом — вот они, все перед тобой. Но одно дело — выходить на концерт на кремлевской сцене и совсем другое — на частных вечеринках чиновников. Так вот, я всегда пел и пою то, что сам считаю нужным.

— А как вы относитесь к происходящему в украинской политике?

— Плохо. Я очень люблю Украину, часто у вас бываю: у меня много украинских корней: дед — из Кировоградской области, бабушка — из Сумской. Потому это для меня родная земля, правда, языка не знаю. И обидно то, что наши славянские народы теперь словно враги. Как мне разделить два дома — Россию и Украину?

— Я смотрю на ваше поколение и поражаюсь вашему жизнелюбию… Например, вы, ваш коллега Иосиф Кобзон — до сих пор на сцене, много гастролируете и всегда в форме…

— Спасибо, думаю, это прежде всего не от поколения, а от человека зависит, от его семьи. Физические упражнения для мальчишек, все эти дворовые игры — войнушки, разбойники, те же футбол, баскетбол, — компьютер их никогда не заменит. Другое дело, что современные дети сейчас уже часто не играют в подвижные игры, предпочитая как раз компьютерные. Жаль, сейчас пацаны приходят в армию и не могут ни подтянуться, ни отжаться, как калеки какие-то… У нас, конечно, такого не было. Но, думаю, это не везде. А что касается Иосифа, то, да, он нынче тяжело болеет, а все равно рвется на сцену. Для некоторых это удивительно, а я вот его очень хорошо понимаю: если у него, у меня забрать сцену — что же нам тогда остается? Он ею живет, она дает ему силы так же, как и мне.

— То есть вы, как Алла Борисовна, объявлять об уходе не собираетесь…

— Алла Борисовна — сама себе замечательный промоутер. Ну, объявила она об окончании сольной карьеры, но на «Новой волне» разве не ее ли мы видели на сцене? Говорила, что уйдет, когда закончит юбилейный тур, а когда он закончится, знает только она. А я пока выхожу на сцену, и мне зрители говорят, что я могу им что-то дать, что я им интересен, поэтому буду выходить. Во всяком случае, до 70-летия своего надеюсь дотянуть. Хотя тут тоже важно не переборщить и успокоиться прежде, чем песок посыпется.

— Возможно, на вашей стойкости сказалось то, что вы были сыном полка, вас воспитывал адъютант отца, который на тот момент был офицером спецчастей…

— Ну, какой там сын полка… Это уже так, красивое выражение. Ну да, я вырос в полку, до 3—4 лет рос фактически, потом я уехал в Украину, потом приехал, уже в школу поступил. Что я могу сказать — военная жизнь мне не в диковинку, она долго шла со мной, параллельно.

— Каким вы были в школе?

— Всеядным! Мне нравилось все, кроме уроков. Вот спорт — это было мое. Я занимался в «Динамо» в баскетбольной секции, в кружок художественного слова ходил, а еще — в духовой оркестр записался… Словом, я брал все, лишь бы не сидеть дома. Потому что мы жили в коммуналке, дома ничего не было, нечем было заняться. Потом, уже позже, появился телевизор.

— Хулиганили часто?

— Да нет, мы вообще все были хулиганами. Все жили во дворах и все «хорошее» впитывали оттуда. Много взбучек получал. Например, зимой мы цеплялись за машины, крючками такими специальными, и ездили на коньках. Конечно, было страшно, и ругали меня за это сильно.

— Мне кажется, что вы очень уважаете женщин — это с детства?

— Да. У меня ведь не было мамы, она умерла, когда мне был всего год. А потом, когда мне уже исполнилось шесть лет, появилась приемная мама, и, конечно, женщина для меня всегда была овеяна ореолом нежности, душевного тепла, вот я и несу это чувство по жизни.

— Когда вы встретились со своей супругой Ириной, вам было 35, а она вас на 12 лет младше. Зато теперь вы живете уже 32 года и являетесь, по сути, образцовой парой. Мужчине нужно нагуляться, прежде чем жениться?

— Кому как! Это зависит от того, насколько человек моногамен или полигамен, а вообще я вот сколько живу, все больше убеждаюсь, что мужчины как-то предрасположены к тому, чтобы узнать женщину, и не одну. А вот женщины в этом плане обычно более нравственны. А нам, мальчикам, хочется интересно провести время с одной, с другой.

— Неужели Ирина разделяет такие ваши взгляды на полигамию?

— У нас вообще не возникает вопросов, где я был и с кем. Я сам скажу, где и с кем, если сочту нужным. Я ведь далеко не святой человек, но ни разу не давал повода для ревности и жена мне — тоже. Думаю, хороший брак держится на терпении и доверии друг к другу, их мы и старались всегда сохранить. А если же у кого-то в браке возникла измена, то тут надо смотреть, любовь это, страсть или мимолетное увлечение. Если последнее — то оно и не стоит нервов и семьи. Вообще правильно делают те мужчины, которые изменяют молча, и делают все, чтобы сохранить в семье спокойствие.

— Разногласия у вас бывают?

— Конечно, как без них? Вот ремонт в квартире совместно нам лучше не делать. Мне всегда нравится одно: цвет, фактура материала, а ей — полностью противоположное. При этом мы можем спорить о том, какие могут быть двери, какие обои… И только когда все сделано, понимаем, что ни то, ни другое не имело значения.

— Зато вы дарите жене дорогие подарки. Например, на 30-летие совместной жизни презентовали супруге перстень с жемчугом, год назад — яхту…

— Ну, на перстень сподвигло само название свадьбы — жемчужная. А что до яхты, то я ведь, выходит, не только жене ее подарил. Но самому себе дарить такие подарки как-то неинтересно, а вот для жены — другое дело.

13.08.2009

www.segodnya.ua

Лев Лещенко – легенда российской эстрады, и беседовать с ним было большой честью. Перед концертами артист, по собственному признанию, не любит общаться: бережет голос да и настрой для встречи со зрителями. Однако в Казани он сделал исключение – город Федора Шаляпина, где когда-то проходили соревнования между певцами, занимает важное место в творческой биографии Льва Валерьяновича.

«В Казани я впервые вышел на сцену с большим оркестром»
«Первые мои гастроли состоялись в 1972 году в Казани, — рассказывает артист, — С оркестром Б. Карамышева мы начали двигаться по маршруту Свердловск, Челябинск, Томск, Омск, Барнаул. Кстати, Гена Хазанов тоже был с нами – это была наша первая совместная поездка. Еще была Валя Толкунова и, наверняка, кто-то из классиков, я уже не помню.

В Казани я впервые вышел на сцену с большим оркестром. После того как проработал три года в театре оперетты, в 1970 году я начал работать на Гостелерадио. И с тех пор я начал потихонечку гастролировать. Хотя в Казани я, конечно, побывал и еще раньше – вместе с театром, с концертными бригадами».

— Лев Валерианович, начался Новый год, новая страница в жизни каждого из нас. Поделитесь, пожалуйста, каким для вас был ушедший 2012-ый? 

Лев Лещенко: Он был для меня юбилейным. В рамках юбилея я достаточно много поработал в разных городах. Финал моих гастролей пришелся на Казань и Екатеринбург, не считая всяких маленьких встреч в рамках различных празднований, например, праздник ФСБ или московского здравоохранения, когда мы принимаем участие в сборных концертах. Именно в Казани с сольным концертом я не был достаточно давно, хотя месяца два назад приезжал, но опять же на корпоративное мероприятие.

— Традиционный вопрос: вам нравится, как меняется Казань с каждым годом, какой она становится?

— Город потрясающий! Казань – настоящая столица, без всяких скидок. Я приезжаю сюда, практически, каждый год, раза по два. У меня здесь много друзей, есть даже казанцы, с которыми мы вместе отдыхаем.

Есть люди, с которыми меня связывает спорт, например, Евгений Борисович Богачев, Станислав Еремин. Это мои коллеги. Так случилось, что я являюсь президентом баскетбольного клуба «Триумф». И я очень хорошо знаю спортивные объекты Казани.

То, что происходит в рамках подготовки к Универсиаде, просто замечательно! Вообще, я считаю, что Казани повезло и с 1000-летием, и с Универсиадой! Думаю, что поступают хорошие инвестиции, и город хорошеет, буквально, на глазах.

— Всегда ли вы получаете удовольствие, когда выходите на сцену или же иногда бывает просто работа?

— Сложный вопрос. Всегда получать удовольствие невозможно ни от чего. Иногда есть рутинная работа, где меньше творчества и больше делового вклада. Например, концерты обязательного характера, где мы поем. Там могут не то, чтобы навязать, но попросить спеть какой-то репертуар, который, может быть, уже и не интересен.

Конечно, нужно стараться получать удовольствие от любой своей работы и, вообще, от жизни. Я считаю, что жизнь – это цепь удовольствий. Человек должен получать удовольствие от работы, от семьи, от всего, что он делает. Тогда все будет хорошо.

— А для вас, что является самым большим удовольствием?

— Не может быть самого большого удовольствия, как не может быть самого большого счастья.

«Максим Фадеев высказал мысль, что нужно дозировать западную музыку. Я поддерживаю это мнение»
— Когда и как вы осознали свое призвание, выбрали музыку?

— В далеком 1957 году на фестивале молодежи и студентов в Москве выступили джазовые и рок-группы. И старшие ребята во дворе собрали нас во дворе, сказав, сейчас мы вам покажем, что такое рок-н-ролл! И под гитару начали петь одну очень известную песню. Конечно, тогда это произвело большое впечатление. Мы сами что-то играли и пели. Потом я пошел в армию и попал в ансамбль песни и пляски. Там уже было не до рок-н-ролла, танки и все такое. А потом были армейские песни. Далее была учеба в ГИТИСе, оперные арии, партии из оперетт, романсы. Затем я 10 лет работал на радио, как классический и эстрадный певец.

— Поделитесь, пожалуйста, вашим мнением о современной эстраде? 

— Мне кажется, идет поступательное развитие. Жизнь не стоит на месте. Среди молодежи, которая работает в этом жанре, очень много талантливых исполнителей. Правда, сейчас как-то по-другому все это проявляется. Раньше на трех радиостанциях, где при огромной селекции пропагандировалась музыка, в которой были и гражданственность, и патриотизм при балансе с развлечением. Сейчас у нас есть, к сожалению, некий перекос. С десяток медиалиц, которые не поют, не танцуют, занимают обложки всех журналов и газет. Есть такой процесс, как коммерциализация, которым движет рейтинг, спрос. Так появились многих из ныне существующих форматов. Сейчас на эстраде много мишуры, много, как говорит моя жена, скоропортящихся продуктов. Но и серьезные движения есть.

Мы живем не в вакууме, интегрированы в общую музыкальную систему. Когда, например, появляется клип парня из Южной Кореи PSY, мы не можем пройти мимо, как и мимо последних клипов Мадонны или Бейосе. Мы тащимся за западной эстрадой, забывая свои корни, истоки, традиции. Это плохо. Даже на «Русском радио» сейчас очень мало русского, я говорю это, несмотря на то, что не хочу никого обижать, и там сидят мои приятели.

Композитор Максим Фадеев высказал правильную мысль, что нужно дозировать западную музыку. Я поддерживаю это мнение. Так же и в спорте, если в команде слишком много зарубежных игроков, то русским в ней делать нечего.

Вообще, это проблема неразрешимая, кроме как авторитарным путем. Но это невозможно, так как мы движемся в сторону демократии.

«По-моему, уже пора уходить от социальной апатии»
— Чего вы ожидаете от недавно наступившего 2013 года?

— Думаю, никаких потопов и прочих катаклизмов нас не ожидает. Все будет идти своим чередом. Есть исторический процесс, который обусловлен теми или иными факторами, в том числе работой политиков, финансистов.

Думаю, наше будущее зависит от активности народа. По-моему, уже пора уходить от какой-то социальной апатии, отношения, как в анекдоте – могу копать, а могу не копать. Если у нас народ будет более активным, сконцентрированным на базовых вещах, то все будет хорошо. Ниоткуда ничего не возникает и не исчезает в никуда.

Татьяна Ренкова специально для Kazan24

16 января 2013

Льву Лещенко — 65. Подумать только… Светил всегда, светил везде. Его улыбка — воплощение стабильности, надежности. Любая, наверное, женщина мечтает о таком муже, мужчина — о таком друге. Положителен — как ни крути: в профиль и анфас. И все же… Почему Лещенко любит выпить? От какого комплекса мечтает избавиться? За что ему стыдно по сей день? Зачем окружает себя красивыми девушками? И почему не общается с первой женой? Об этом и о многом другом — в интервью “МК”.

— Лев Валерьянович, от вас так и веет благополучием. Ведь не обманчивое впечатление?

— Думаю, нет, не обманчивое. Главное, понимаете, найти в душе покой. Это то, к чему я стремился всю жизнь…

— Но у вас есть какие-то проблемы?

— Не знаю. Да нет, даже душевного свойства — никаких особых проблем у меня нет. Разве что баскетбольная команда, которой занимаюсь, “Динамо” Московской области, — очень хочется выиграть еврокубок.

— Это разве проблема? Житейские, имею в виду.

— А проблем житейских, честно говоря, — ну никаких.

— И вам не стыдно?

— Вы знаете, мне не стыдно. Если говорим о благополучии, мне стыдно, может быть, за другое — что не все могут позволить то, что могу позволить себе я. Но в этом смысле я созрел до милосердия: у меня есть фонд благотворительный, ни одно письмо мы не оставляем без внимания. Поэтому мне претит, когда люди кичатся своим богатством: яхты эти, лимузины бесконечные. Это не стиль нашей жизни — мы ведь не в Америке живем, где раз в год каждый может позволить себе заказать лимузин.

— У вас был когда-нибудь творческий кризис? Момент, когда петь вообще не хотелось — просто до отвращения?

— Петь мне никогда не хотелось. (Смеется.) Это я шучу, конечно. Вы знаете, мне не хочется петь, только когда я болею, когда не в порядке связки.

— А жизненный крах?

— Да нет, избавил меня бог. Я никогда не страдал физически, никогда сильно не болел, ничего не ломал. Если не учитывать травму в 10-м классе, когда упал с гимнастических колец и у меня было ущемление шейного позвонка, — где-то месяц не работали руки-ноги.

* * *

— В общем, тишь, гладь да божья благодать. Даже слухи к вам не пристают. Кобзон вон — мафиозо у нас, Магомаев — не признает своих детей, Ротару — с очередным молодым любовником. Про Пугачеву вообще молчу. А вы что же, в отстающих?

— Может, и у меня все это есть, но я об этом не говорю.

— Так, давайте по порядку. Мафиозо — ладно, не признаете дочку — бог вам судья, но молодой любовник? Было бы чересчур.

— Да нет, что касается этого, то ориентацию я никогда не менял. Не в этом дело. Знаете, я считаю, если человек самодостаточный и его все устраивает в творчестве, ему не нужно себя пиарить. Как говорит один мой приятель, тихое преимущество всегда лучше явного. У меня много чего есть, о чем люди даже не догадываются. И в плане моего бизнеса, и в плане взаимоотношений с людьми искусства, людьми бизнеса настоящего, я дружу с самыми крутыми. Но не хочу об этом говорить. Зачем?

— Вы ездите на вечеринки к Абрамовичу?

— Я езжу на корпоративки и покруче.

— Интересно, кто у нас круче Абрамовича?

— Ну, многие. Абрамович крут своими деньгами, допустим. А если говорить об активах настоящих, то есть люди, которые имеют куда большее влияние…

— И которые так же, как и вы, предпочитают свету тень?

— Совершенно верно. И правильно делают.

— Ваш девиз — не высовывайся, можно так сказать?

— Абсолютно. Мне кажется, это вполне нормально. И если был пиар у легенд наших, таких, как Володя Высоцкий, то это был человек-бунтарь, все было естественно: он естественно выпивал где-то, скандалил — не мог по-другому. А у нас это делается специально. Чтобы говорили, заговорили. Мне это претит.

— Неужели никогда не хотелось быть бунтарем? Это ведь так романтично.

— Абсолютно не хочется. Я в другом сублимирую: у меня есть свой характер, свой темперамент — а это врожденное чувство, свое эго.

— И вы не способны на резкий жест, громкую фразу, отчаянный поступок?

— Нет, я могу резко поговорить с человеком. Но это касается или творчества, или бизнеса, где нет компромиссов. А что касается человеческих отношений, то людей принимаю такими, какие они есть, не пытаюсь подмять их под себя. Если вижу, что ситуация выходит за пределы моих нравственных устоев, я просто прекращаю общение. Есть такие люди, в том числе и коллеги, к которым я стараюсь вообще не подходить. Зачем мне душевный свой покой, который я выстраивал всю жизнь, разрушать?

— Во всем ищете компромисс. А компромиссы с совестью вам знакомы?

— Трудный вопрос. Нет идеальных людей в плане нравственности, морали. В мелочах, наверное, можно поступиться какими-то принципами: и солгать, и приврать немножко. Но не в главном.

— Хочу признаться вам, Лев Валерьянович. Сейчас поднимался по эскалатору, вспомнил момент из детства, когда вытащил у отца деньги. И мне стыдно стало. У вас есть похожие воспоминания?

— Конечно, есть. Много… То, что касается метро, допустим, раньше, молодыми ребятами, мы сшибали все время эти копейки: дядь, дай пять копеек, — из области попрошайничества. Или: я в Сокольниках жил, там была спецшкола, и мы с приятелем глухонемых из себя разыгрывали, нас везде бесплатно пропускали…

— Это милые детские шалости.

— А если говорить о серьезных вещах… Но это была система наша дурацкая, которая не давала человеку личностно развиваться. Я был старостой курса в ГИТИСе, с нами училась девочка. Она была способная очень артистка и певица, но жила своей жизнью, не жизнью коллектива: ну опаздывала постоянно, красилась. И девчонки наши собрались как-то, говорят: Лева, мы не можем с ней общаться, ее надо отчислять из института. И я, будучи уже взрослым человеком, пошел с этим к ректору. У нас состоялся разговор, и он, партийный человек, мудрый очень дядька, сказал: у каждого из вас своя жизнь, у нее тоже будет своя, поэтому я категорически возражаю. И не подписал. Я думал впоследствии: как я мог вообще! Ведь мог испортить судьбу человеку. Случилось иначе, и слава богу. Но этот мой поступок до сих пор меня немножко гнетет.

* * *

— “Лева такой добрый и покладистый, что, если бы был женщиной, все время ходил бы беременным”. Это о вас Дербенев говорил…

— Ну в принципе — да, были какие-то бесконечные просьбы…

— Разве можно быть добрым в шоу-бизнесе?

— Знаете, раньше система работала — мы не могли ничего сделать. А сейчас, когда я достиг положения, само имя работает на меня. Мне уже никто не может ни перейти дорогу, ни обидеть.

— А обмануть вас легко?

— У меня достаточно хорошая интуиция. Я же говорю, что просчитываю ситуацию заранее, никогда не буду общаться с человеком — не моим человеком: будь то мужчина или женщина.

— Для бизнеса качество очень важное.

— В бизнесе, кстати, меня обманывали. Был человек, которому мы доверяли, давали деньги без конца. И он растратил очень большую сумму — за наш счет расплачивался с какими-то своими долгами. Пришлось судиться…

— Сейчас у вас крупный бизнес?

— Трудно сказать. Понимаете, я партнер со своим племянником. Занимаемся деревообработкой, у нас достаточно крупная компания, но пока, честно говоря, мы не получаем особых прибылей — стараемся расширить производство, купили несколько автоматических линий. Пока держимся на плаву, так скажем.

— Вы богатый человек?

— Все относительно. Относительно нашей страны — конечно, богатый.

— Квартира у вас какая, сколько комнат?

— Квартира у меня трехкомнатная — скромная по понятиям сегодняшним. Но живу я в хорошем доме, в доме Управделами Президента, на улице Зелинского — в свое время Пал Палыч Бородин помог мне обменять квартиру. А вот дача у меня действительно большая, у меня очень хороший дом в Болшеве.

— Сколько метров, 400?

— Метров 750.

— Машина какая у вас? Или лучше: сколько их?

— У меня одна машина. И у жены одна. Машина у меня “Мерседес”. Даже не 500-й, а 350-й.

— Что в вашем понимании комфорт? Можете нарисовать картинку? Вы — на диване в домашних тапочках или на берегу океана, ветер обдувает лицо?

— Комфорт — это когда не звонит телефон. Когда я сижу дома, у себя на даче. И смотрю хороший баскетбол. У меня все игры “Динамо” записаны, и, когда есть свободное время, я сажусь и кайфую. Делаю “стоп”, разбираю комбинации.

— А жена для полного комфорта где должна быть: рядом в кресле или на другом конце света?

— Хорошо, когда собака рядом, ну и жена где-то поблизости… Жена в это время с книжкой сидит, она читает много. Вообще, дом должен быть наполнен… Ну сейчас уже о детском смехе речь не идет — но какой-то жизнью. А если говорить об океане, то скорее всего это даже не заграница, а Сочи. Сочи я очень люблю, часто там бываю. И несмотря на то, что человек я публичный, мне интересно сходить там в самую простую кафешку, сесть на природе, выпить молодого вина, пожарить шашлычок. И это настоящая медитация — ну ничего, никаких мыслей. Пожалуй, вот это — самое комфортное состояние.

* * *

— Вы всегда говорили, что не ловелас. Это из разряда: скромность украшает мужчину?

— Вы знаете, как известно, у меня есть ученики. Но ученики-мужчины добились гораздо меньшего, чем ученицы. Допустим, Шестак — народная артистка, Хлебникова Марина, Катя Лель. В моем коллективе работала Варвара…

— Это вы к чему?

— Знаете, я очень люблю молодежь. Я не вампирирую, но девушки создают ощущение какой-то свежести, молодости, настроения. Кто-то ведь должен будоражить воображение. У Пушкина есть фраза: “Ты рождена воспламенять воображение поэта”. Я хоть не поэт, но…

— А студентки вам строили глазки?

— Но я клянусь вам, ни с одной студенткой у меня не было никаких интимных отношений. Просто мне нравится, когда рядом со мной красивые люди, понимаете?

— Мне кажется, вам бы пошло, если бы рядом была длинноногая блондинка модельной наружности.

— Во-первых, я блондинок не люблю. Если б и была, то какая-нибудь восточная красавица.

— Японка?

— Нет, скорее всего арабка, сирийка. В этом есть, знаете, какое-то таинство: они в парандже ходят, и думаешь: черт возьми, что же там? У Куприна же есть потрясающий рассказ “Суламифь”: он добивался женщины, наконец добился ее. И в первую брачную ночь, когда она открыла лицо, он увидел дряхлую старуху…

— Но мне кажется, многие студентки в вас влюблялись. Вы реально молодой мужчина…

— Был когда-то…

— Не наговаривайте на себя. Не думали, что обижаете девушек, не обращая на них внимания?

— Но внимание — ведь не обязательно постель. Можно преподнести словесно: цветы, подарки. Но здесь сразу надо дать понять, что есть определенные рамки, пределы отношений.

— Лев Валерьянович, вот везде у вас какие-то рамки, пределы. Не хочется вырваться за эти пределы?

— Ну, я вырвался один раз — ушел от жены. Приехал на курорт, в Сочи — в любимый город, встретил там свою вторую супругу. Просто один раз не пришел домой. И пропал…

— Первая жена, как думаете, не таит на вас обиду?

— Таит, конечно. У нее, я думаю, комплекс этот на всю жизнь. Я пытался найти с ней какой-то контакт, наладить отношения: и в плане творчества, и материально помочь. Но она, к сожалению, человек жестких принципов, очень консервативна.

— Она сейчас в Москве живет, чем занимается?

— Думаю, что ничем. Она была певицей, очень неплохой, работала в Москонцерте. А сейчас, наверное, на пенсии.

— Скажите, какое самое главное достоинство вашей нынешней жены Ирины?

— Она верный и преданный человек. Очень талантливый: что бы ни делала — все получается. Ландшафтным дизайном сейчас занялась, у нее там сорок с лишним видов растений — знает, как посадить каждый кустик. Знает, как приготовить, знает, как шить. Вплоть до того, что, когда была перестройка и в магазинах ничего не было, сама мне смокинг сшила.

— Замечательно. Но что должно произойти, чтобы вы снова не пришли домой, вышли из своих рамок-пределов?

— Да ничего. Если уж случится, переночую и вернусь домой… Да нет, на самом деле для меня это неприемлемо. Знаете, седина в бороду, бес в ребро — сейчас это очень распространено. Но некоторым хватает мудрости иметь любовницу, допустим, и жить в семье, семья — это свято. А некоторые идут на крайний шаг, и потом это кончается инфарктом, одиночеством или полным крахом. Или желанием вернуться, когда тебя уже никто не ждет.

— То, что вы сейчас сказали, — по Фрейду?

— Я не читал Фрейда, клянусь.

— Но почему супругу не знакомите с общественностью? Нелли Кобзон мы знаем, жену Винокура — тоже…

— Не знаю, это свойство характера, наверное. И еще, может быть, национальная особенность.

— Имеете в виду, евреи своих жен вытаскивают?

— Ну, для них мама и жена — это все… Но Ира и сама скромная, я ее тащу везде, на все светские вечеринки — просто человек другого темперамента. Кому надо, ее и так все знают. У меня случай был: я пришел на рынок, Ира меня послала за раками, сказала: подойдешь к женщине, ее зовут Вера, она тебе даст хороших раков. Пришел на рынок, там стояли женщины-продавщицы, спрашиваю: где мне найти Веру? Тогда они повернулись и дружно хором закричали: “Вера, иди сюда, Ирин муж пришел”.

* * *

— Лев Валерьянович, вы здоровый образ жизни ведете?

— Вот вчера нарушал сильно. Была корпоративная вечеринка, вернулся домой очень поздно. Сейчас поеду на дачу, буду плавать, — есть у меня там небольшой резервуар, буду заниматься зарядкой, гимнастикой. Я все-таки стараюсь вести нормальный образ жизни. Если выпиваю, то потом два-три дня обязательно режимлю. Сегодня утром съел только арбуз, и все. Теперь буду пить чай с молоком. Сегодня, а может быть, и завтра.

— В одной анкете вы написали, что любимый напиток у вас водка.

— Да. Я пью водку с э-э-э… разбавленную…

— Уж испугался, скажете: с первого класса.

— Нет… С первого класса, вы сказали? С третьего. Первый раз, точно помню, это было в третьем классе. В Сокольниках собрались, нас было человек девять ребят, купили четвертинку, зашли за железнодорожный вагон и из горла сделали по глотку. Все были в умат, конечно. Потом еще и закурили — курю я тоже с третьего класса, но вот бросил лет 12 назад. Вообще, я безумно люблю пиво, безумно люблю воблу. Люблю выпивать, выкурить сигару.

— А пьяным часто бываете?

— Нет, я не напиваюсь, я себя контролирую. Ну бываю, конечно, пьяненький.

— Очень было бы интересно посмотреть. Кто-то становится агрессивным, кто-то угрюмым, кто-то засыпает сразу. Какой вы?

— Веселый, энергичный, остроумный. Раскованный, альтруистичный — могу деньги раздать. Я всегда веду столы, выступаю в качестве тамады. Это, может быть, даже в какой-то степени допинг для меня. Потому что в жизни я более спокойный, сдержанный человек. А здесь — подкорка вырывается немножко. Кстати, многие вещи я придумывал так: сажусь за стол, допустим, пишу себе сценарий какой-то. И чтобы немножко комплекс этот уничтожить — я чуть-чуть выпиваю. Для меня это благо, я раскрепощаюсь: могу обнять, поцеловать. Потанцевать с женщиной, сказать комплимент своей какой-нибудь подруге.

— Хотели бы быть таким всегда?

— Может, и хотел бы, но это невозможно. Во-первых, для меня это не естественно. А потом, так нельзя жить: в постоянном заводе, на таком градусе эмоций. Я думаю, нужно все-таки аккумулировать энергию, иногда быть сосредоточенным, нужно иногда сесть, подумать, задуматься.

— Значит, вы собой полностью довольны?

— Знаете, счастлив тот человек, который избавился от комплексов в своей жизни. Наша жизнь, жизнь старшего поколения, — это бесконечное количество комплексов. Это безденежье, это недоедание, это понукание. Но нет человека, я думаю, у которого не было бы комплексов. Нет комплексов — это шизофрения.

— А от какого вам бы хотелось избавиться?

— Я думаю, как это ни парадоксально, — это выступления на большой аудитории. Когда я не как артист, а как человек. Потому что как артист я играю роль, и я не комплексую. А когда, допустим, представляю личность, которая выходит и произносит какие-то слова в защиту, скажем, проведения московской Олимпиады, вот в этом случае я теряюсь, какой-то зажим происходит. По этой же причине отказываюсь участвовать в каких-то программах, где идет полемика острая. Нет, у меня есть свое представление о политике, о жизни; свое мнение, которое я могу отстоять. Но публично…

— Может, оно вам и не надо?

— Может, и не надо. Меня никогда не прельщало быть трибуном, скажем. Скорее всего я мог бы стать проповедником, а не оратором. Знаете, мне даже предлагали мои друзья-олигархи: хочешь, вложим в тебя деньги, будешь проповедником? Проповедником добра, милосердия, здорового образа жизни. Думаю, я мог бы им стать. Может, еще стану.

Дмитрий Мельман

«Московский Комсомолец»

30.01.2007

Об этом эпизоде в своей жизни он никогда прежде не рассказывал. Только сейчас решился — как раз накануне Дня защитника Отечества. Оказывается, во время войны в Афганистане Лев Лещенко был контужен, и это до сих пор сказывается на его здоровье.

Лишиться слуха для  любого певца — по сути, приговор. Лев Лещенко, когда с ним случилась эта беда, сразу понял: сцена для него теперь потеряна. Но долгие годы скрывал свои проблемы от коллег. Ведь это могло сказаться на работе — кому ж охота связываться с певцом-инвалидом?

— Когда шла война в Афганистане, я несколько раз ездил туда выступать перед нашими солдатами, — рассказывает Лещенко. — В 1982 году мы с военными поехали в горы. Ребята молодые, горячие, говорят мне: «Смотрите, вон там, за холмами, сидят душманы. Если мы сейчас стрельнем в ту сторону, оттуда начнется ответка. Но нас они не достанут!» И вдруг кто-то из ребят выстрелил из гранатомета прямо у меня над ухом! Мгновение — и все: ничего не слышу! Я абсолютно оглох. Контузия чистой воды!

Лещенко надеялся, что глухота пройдет сама по себе. Но звуки не возвращались. Прилетев через несколько дней  в Москву, он сдался врачам. Оказалось, воздействие взрывной волны привело к разрыву барабанных перепонок в ушах, произошло внутреннее кровоизлияние, требовалось серьезное лечение. Лещенко месяц лежал в клинике под капельницами.

— Думал о том, что на сцене теперь придется поставить крест, профессию надо будет менять, — вспоминает он.

А ведь его карьера была как раз на взлете. Не так давно отгремела Олимпиада в Москве, и песню «До свиданья, наш ласковый Миша» пела вся страна. Незадолго до поездки в Афган вышла пластинка «Родительский дом», которую буквально сметали с прилавков магазинов. Ну а без «Дня Победы» в исполнении Лещенко не обходился ни один правительственный концерт. Но кому он теперь будет нужен? Глухой калека…

И все-таки ему повезло. Врачи сделали все возможное и невозможное, чтобы вернуть слух любимому певцу. Левое ухо у Льва Лещенко восстановилось полностью. А вот правое до сих пор слышит плохо. Это мешает ему в работе, фактически приходится воспринимать музыкальный материал одним ухом. Но Лев Валерьянович уже давно ни на что не жалуется — привык…

Ольга Лесина

«Мир новостей»

Февраль 2015

— Лев Валерьянович, вы ассоциируетесь с образом победителя: главный исполнитель песни «День Победы», композиции про олимпийского мишку, ставшей символом спортивных достижений…

— Я себя лично победителем не счи­таю, а вот себя как представителя своего поколения — пожалуй, да. Если исходить из того, сколько нам — детям военного времени — пришлось в жизни всего одолеть… Родился я в феврале 1942-го в Сокольниках. В тот период немцы стояли в Подмосковье и за Москву шла жесточайшая битва. Родильные дома не работали, и поэтому мама рожала меня прямо в квартире — они жили в двухэтажном домике, еще купеческой постройки. Принимали роды две бабушки-соседки… Папа, вернувшись с финской войны, был направлен служить в НКВД. Во время Великой Оте­чественной войны в звании капитана был заместителем начальника штаба полка особого назначения, они конвоировали на фронт, обеспечивая безопасность, военную технику — танки, пушки. Соответственно, практически все время отец был в разъездах. Но, возвращаясь к месту дислокации своей части в Подмосковье, всегда забегал к нам с гостинцами из служебного пайка.

Семейное предание гласит, что к моменту моего рождения ему удалось привезти буханку хлеба и четвертинку спирта. Старушки разбавили спирт водой и прополоскали в этом растворе меня, предварительно протопив ком­­нату печкой, что делалось крайне редко, хотя холод дома был жуткий — плюс три-четыре градуса.  Помню все счастливые моменты приезда папы с фронта. Это всегда было неожиданно, ночью: меня будили, и я завороженно рассматривал и ощупывал его портупею, пистолет, погоны, саблю — тогда офицеры ее еще носили. И в доме появлялись продукты. А так-то мы все жили на преодолении нищеты и голода. Действительно голодное у нас с моей старшей сестренкой Юлей было детство, есть хотелось всегда, а в магазинах — пусто. Но ничего, выживали. Только вот мама не выжила. Беда пришла в сентябре 1943-го. Что-то у мамы случилось с горлом — то ли рак, то ли туберкулез. А как лечить, если лекарств нет? Не уберегли, схоронили… К нам переехала из Рязани бабушка, мамина мама. Но у отца с бабкой начались серьезные разногласия: она была старушка набожная и все время норовила меня с сестрой приобщить к церкви, а папа — энкавэдэшник, идейный коммунист, — разумеется, протестовал. Летом, когда мы с бабушкой поехали к ней в Рязань, она по секрету от отца меня там крестила. У папы, когда он об этом узнал, был шок, и они совсем р­азругались… Вскоре отец перевез нашу семью в Богородское, где базировалась его часть, и мы поселились в папиной комнате в офицерском бараке. Когда мне исполнилось четыре года, для меня специально сшили гимнастерку, пилотку, и я стал сыном полка. Присматривал за мной папин сослуживец и помощник, старшина Андрей Фесенко — они с отцом из одного украинского села. Он так обо мне заботился, так следил, что за ним закрепилось прозвище Матрос Чижик.

— Отец был человеком жестким?

— Нет, как раз наоборот, добрым, скромным и, я бы сказал, каким-то правильным. Честность, любовь к родине для него были не пустыми словами. Папа был достаточно закрытым, про военные подвиги не рассказывал. Вообще, крайне сдержан в проявлениях эмоций, хотя на праздниках иногда заводился. Забавный тогда был такой, веселил всех, играл: на пианино ли, на гитаре, балалайке или скрипке — неважно, на любом инструменте любую мелодию мог подобрать на слух, при том что был самоучкой. Просто от природы такой музыкальный. В отличие от меня, кстати, не играющего ни на одном музыкальном инструменте. Когда мне было семь лет, папа женился, и у меня появилась приемная мать. Вскоре родилась еще одна сестра, Валя. Марина Михайловна Сизова оказалась мачехой добросердечной, заботливой, терпеливой. Приехала она в Москву из села Терновка, что по Волгоградской дороге, поступила здесь в медицинский институт, а когда сошлась с папой, учебу бросила, потому что надо было воспитывать троих детей. Умерла она в 1981 году, так что папа пережил свою жену на 23 года, несмотря на то что она была младше его на 20 лет. Валерьян Андреевич у нас был долгожителем, полгода только не дожил до ста лет. Но по записи на могильной плите все равно век получается: с 1904 по 2004-й…

— Как вы называли жену отца?

— Мамой. Единственное, когда я с ней познакомился, она была беременна. А я — пятилетний мальчишка — не знал, что такое беременность, и шугался ее, стеснялся ходить рядом, все думал: «Какая нелепая толстая тетя!» У меня тогда болели уши, она ходила со мной в поликлинику, а я все время старался держаться от нее подальше…

— В послевоенные годы было много беспризорников, шпаны, в моде — уголовная романтика. Вас это коснулось?

— Конечно, но особенно вплотную соприкасаться с этим миром я боялся. Все-таки у меня очень развит инстинкт самосохранения. А так, по мелочи, ра­зумеется, и шпанил с ребятами. Воровать не довелось, но хулиганства хватало. Дрались. Но никакой поножовщины. С этим строго — за «перо», не дай Бог, если найдут, били страшно. Хотя отсидевших было много. Каверзы мы всякие устраивали постоянно. К примеру, стукалочки на окна вешали: на веревку пришпиливалась какая-нибудь штуковина, и начиналась дерготня — в окнах стук, люди выглядывают, а никого нет. Также в моде было под рельсы подкладывать пистоны или спички: трамвай едет, ту-ту-ту, и вдруг — раз — взрыв, щелчок. Весело. Зажигалки выпиливали из ключей и набивали порохом. В пристеночку играли монетками на деньги, в чижика. На коньках гоняли по улицам — прикручивали «снегурки» к валенкам, в руках крюк, его цепляешь за кузов машины и несешься прямо по мостовой с риском для жизни. Ну и игры были в ходу — лапта, каза­ки-разбойники, волейбол во дворе… Закурил я впервые во время летних каникул перед вторым классом. Меня привезли к родственникам в деревню, и там местные пацаны дали мне самокрутку с наикрепчайшей махоркой. Дыхание перехватило так, что глаза буквально вылезли на лоб, еле продышался. Ну а в Москве, где-то с третьего класса, покуривали с ребятами уже конкретно. Выпил крепко первый раз в четвертом классе. Кто-то свистнул из дома бутылку водки, мы вшестером забрались под какой-то вагон и… через некоторое время все были пьяными в хлам. Как добрался до дома и что было дальше, не помню. А с пятого класса мы киряли уже со взрослыми. Честно. Допустим, Первомай. Все живущие во дворе выносят на улицу снедь, водочку, все это расставляется на деревянном столе — и гульба пошла. «А-а, и пацаны тут? Так идите к столу, давайте-ка махните по чуть-чуть, не помешает…» Ну а кто ж от угощения откажется? Вот мы и присоединялись к застолью. В 1953 году, когда я учился в шестом классе, наша семья переехала на «Войковскую», в громадный 23-под­­ъ­­­­езд­­ный сталинский дом. Если в Соколь­­ни­­ках мы жили впятером в одной 14-метровой комнате, с кучей соседей по коммуналке, то тут нам достались две комнаты в «трешке» с ванной и горячей водой. И даже с телефоном. Чудо! В одной из наших комнат расположились мы с Юлей, в другой — Валя с родителями. Я тут же пошел в клуб «Динамо» и стал заниматься баскетболом. Было еще одно новшество: если прежде я ходил в мальчишескую школу, то здесь нас объединили с девочками. Конечно, тут же накрыла первая любовь — ну, может, не любовь еще, но уже какие-то серь­езные чувства к девочке из седьмого класса. Помню, писал ей записки. Мы собирались с ребятами во дворе, играли на гитарах, пели, а я стрелял из рогатки скрученными из бумаги пульками в ее открытые окна на втором этаже. Там было написано что-то типа: «Света, выходи, ты хорошая девочка!» И я в волнении ждал ее появления. Периодически она выходила, я, окрыленный надеждой, протягивал руку за ответной запиской, но… каждый раз она возвращала мне мои пульки неразвернутыми. Я страшно переживал. В восьмом классе мои чувства, правда, уже к другой девочке, выражались более серьезно: я провожал ее до дома, встречал, мы подолгу гуляли, однако до поцелуев дело так и не дошло.

— А откуда у вас возникла тяга к сцене?

— Запел я во втором классе. У меня вдруг проявился голос, и педагог по музыке, Людмила Андрониковна, стала меня возить по разным музыкальным коллективам — показывала. Остановилась на детском хоре сокольнического Дома пионеров, куда я потом ходил три года. Все ахали: «Ой, какой у мальчишки голос!» В десятом классе я начал петь уже всерьез. Накупил всяких пластинок — особенно мне нравились итальянские тенора, — слушал и пел. Хотя у меня был крепкий баритон, который в дальнейшем, уже в институте, превратился в бас-баритон. Поступать я пошел в ГИТИС, но провалился. Отправился работать бутафором в Большой театр — выносил на сцену столы-стулья. Атмосфера меня потрясла. В то время там еще пел Лемешев, уже пели Вишневская, Милашкина… Невероятно интересно было их слушать, хотя стать оперным певцом я не хотел, я увлекался рок-н-роллом, джазом, и мне надо было просто получить вокальное и актерское образование. Опереточный факультет ГИТИСа, где готовили актеров музыкального театра, был то что нужно: вокал, актерское мастерство, сцендвижение, сценречь. Но на следующий год меня снова не приняли. На этот раз папа сказал: «Иди на нормальную работу и готовься в какой-нибудь нормальный вуз, а то сов­сем забудешь школьную программу». И я пошел работать на завод физприборов. А где учиться, мне уже было до фонаря. Собирался поступать либо вместе с другом в геологоразведочный, либо в МАИ, чтобы поближе к дому… Но все-таки решился на третью попытку в ГИТИС. Наконец выдержал экзамен по специальности. И тут услышал: «У нас нет военной кафедры, а потому вас все равно заберут в армию. Так что идите уж отслужите». — Служили условно — в ансамбле? — Далеко не сразу я туда попал. Сначала полгода проходил курс молодого бойца, потом нес службу в танковой роте в Германии — по полной программе: стрельбы, учения, пушки, танки. Я — танкист, заряжающий и наводчик. Это был 1961-й год, кризис в политических отношениях — Куба, Карибский бассейн, мир на пороге треть­ей мировой войны. Танки стоят друг против друга по разные стороны Бранденбургских ворот. Объявлена боевая готовность номер один, мы в своей танковой части — она располагалась в 80 км от Восточного Берлина — спим в обнимку с автоматами. Противостояние было мощное. Между прочим, как я потом узнал, почти в это самое время на противоположной стороне Берлина, в западной его части, служил Элвис Пресли. Забавно. Армейская жизнь давалась тяжеловато. В шесть часов подъем, в любую погоду — кросс по плацу. В гимнастерочке, а то и с голым торсом. Полчаса отбегаешь — зарядка. Дождь, лужи — неважно, отжимайся… Оправились — маршировка строем. Лещенко, запевай! Вот тут часто случались конфликты. В Германии морозов не бывает, ­ми­нус два-три градуса для зимы нормально. Но для голоса и такая температура погибель. Я говорю: «Не могу я петь на ­морозе». А старшине, хохлу, хоть бы что: «В чем дело?! Па-а-ачему?!» И дальше непечатно — тра-та-та! Объясняю в который раз: «Я хочу стать профессиональным артистом, и для этого мне нужно сохранить голос». — «Выйти из строя! Бегом марш!» И бежит рядом со мной. Но перебегать меня трудно, все-таки я был парнем достаточно спортивным, баскетболистом… В конце концов я подошел к жене командира полка. «Ольга Васильевна, — говорю, — объясните, пожалуйста, нашему ротному старшине, чтобы он меня не заставлял петь на морозе». Она пришла в ужас: «Да как он смеет! Да я его!» Короче, с пониманием отнеслась. И больше меня с этим не мучили. Однажды я был замечен. На смот­­ре-вечере, посвященном 23 Февраля, меня попросили спеть «Бухенвальд­­ский набат» вместе с ансамблем песни и пляски. Овации были бешеные, меня вызывали на бис, и… я стал солистом этого ансамбля. В общей сложности отслужил три года. Уговаривали остаться на сверхсрочную: «Соглашайся, не будь дураком! 450 марок будешь получать». Но нет, у меня была мечта — ГИТИС… В который наконец-то меня зачислили.

— Что-то вы ничего не рассказываете о делах сердечных. Или вас хватало только на армию, учебу и творчество?

— Нет, для любви тоже время находилось. После концерта в армейском госпитале познакомился, а потом близко сдружился с одной медсестричкой из Луганска по имени Лариса. На выходные она приезжала ко мне в часть. Мы с ней гуляли, очень пылкие были чувства, но нормально встречаться было негде — не в казарме же. Потом она уехала домой поступать в мед­институт. Мы переписывались. Постепенно письма стали приходить все реже, и наконец я вообще перестал их получать. В свой краткосрочный отпуск собрался поехать к ней — хотел познакомиться с родителями, обсудить свадьбу. Но перед самым отъездом случайно разговорился с ее подругой, служившей у нас по контракту, и та расска­зала, что Лариса выходит замуж ­за пар­ня, который, оказывается, ей давно нравился. От такого жестокого удара я потом долго не мог оправиться… А женился я, когда учился на треть­ем курсе. Алла Абдалова была студенткой пятого, считалась в вузе самой талантливой, перспективной. Классическая певица, с красивым глубоким меццо-сопрано, ученица Марии Петровны Максаковой. Ее брали в стажерскую группу Большого театра. Но так получилось, что из-за меня она прикрепилась к эстраде. Когда в начале третьего курса меня пригласили играть в Театре оперетты, я сказал худруку нашего курса, режиссеру Ансимову: «Георгий Павлович, я буду у вас работать, только возьмите еще одну девушку». Не то чтобы условие поставил, но просил очень настойчиво. Аллу взяли, и два года она там проработала. А потом меня стали зазывать в знаменитый эстрадный оркестр под управлением Утесова, давали ставку аж 250 рублей — огромные деньги по тем временам. В театре у меня был оклад 110 рублей. Но Ансимов, когда я пришел к нему увольняться, возразил: «Нет, не отпущу я тебя. Какой оркестр? Ты театральный артист, у тебя здесь роли, пусть пока эпизодические, но скоро главную получишь». Я промямлил: «Мне же хочется петь…» И все же переходить не стал. А Алла, которую я потянул с собой к Утесову, наоборот, осталась там, правда, с гораздо более скромным окладом… Буквально через полгода педагог ГИТИСа Анна Кузьминична Матюшина (я называю ее своей творческой мамой), певица, руководившая вокальной студией в Гостелерадио, сказала мне: «Лев, ну что ты делаешь в оперетте? Приходи лучше на радио, там шесть оркестров, будешь с ними петь во всех музыкальных жанрах, гастролировать». И я мотанулся на радио, где десять лет проработал солистом. За это время перепел весь оперный репертуар, романсы, записал 350 песен. И деньги там приличные платили. Одно «но»… Права была мой педагог, когда говорила: «Никогда ­­не же­нись на артистке. Начнется борьба ам­биций, дрязги, конфликты, скандалы». Так у нас с Аллой и случилось. — Почему вы решили жениться? Можно же было и так встречаться. — Сам не знаю, ну вроде надо жениться, я и женился. С того момента, как мы с Аллой разбрелись по разным организациям, жизнь стала разводить нас — мы бесконечно мотались каждый на свои гастроли. При этом я становился все более популярным, а она, при всем своем безусловном таланте, оставалась в тени. Что, конечно же, ее ранило. Пошли конфликты, упреки, бурные ссоры. Ситуация накалялась. Взрыв произошел в 1974 году после моей полуторамесячной поездки в Японию с каким-то ансамб­лем. Примирения и так давались нам с трудом, а тут разногласия достигли своего пика. Я приехал, и началось: «Ты только о себе думаешь, изменял там мне, романы крутил!» Это было уже просто невыносимо, нервы не выдерживали, я почувствовал, что долго так не протяну. И мы с Аллой разъехались. Правда, на следующий год все-таки попробовали опять склеить отношения. Но дважды в одну реку не войдешь. Честно говоря, творческие люди редко уживаются вместе. В основе проблем ревность — и творческая, и человеческая.

— Так ревность, наверное, не была необоснованной? Вы — красивый, популярный, обес­­печенный, в окружении огромного количества женщин, сложно же не поддаться соблазнам.

— Лукавить не стану, я не монах, а нормальный мужчина, причем не слепой, а значит, обращал внимание на привлекательных женщин. Тем более что на самом деле поклонниц были толпы — выслеживали, под дверью сторожили, цветы дарили, в любви объяснялись. Но я никогда это не культивировал. Не был ни ловеласом, ни донжуаном, ни похотливым сластолюбцем. За каждой юбкой не волочился. — Хотя актерская загульно-тусовочная жизнь так этому способствует… — Да вы что?! Какие тусовки?! Допустим, на завтра назначена радиопередача «Романсы Шумана» или «Арии мировых классиков». Е-мое! А я знаю их через пень колоду. Вот в десять утра выезжаю из дома на метро и еду на урок к потрясающему педагогу Петру Ивановичу Селиванову — учить с ним композиции к следующему дню. А оттуда — записываться на радио. А вечером — концерт. Где время для гульбы? Тем более что на концертах я поначалу очень мандражировал. Помню, страшно волновался на самом первом своем выступлении от Гос­­телерадио в Питере, в концертном зале «Октябрьский». Был радиофестиваль, и я выступал вместе с Зыкиной и Белобрагиной — пел в кантате Родиона Щедрина «Ленин в сердце народном» арию красноармейца Бельмаса, который стоял в охране, когда вождь умер. Слова были душераздирающие: «Я бывший батрак, в 1917 году бросил работать у кулака и вступил в ряды большевистской партии…» Но это еще ничего. Люсе Зыкиной пришлось исполнять «Народный плач» — произведение на 40 минут; а Люда Белобрагина пела про пуговицу, которую она пришила на пальто Ленину… На радио тогда было шесть оркестров, и я пел с ними со всеми. Меня разрывали на части, поэтому какие там гулянки, это вообще на десять лет было забыто. Разве что совсем изредка, по праздникам. Кроме того, я же много гастролировал. Представлял страну на международных фестивалях: стал лауреатом и в польском Сопоте, и на «Золотом Орфее» в Болгарии.

— Так как же смогла завоевать сердце такого завидного мужчины ваша нынешняя жена, что выделило Ирину из всех ваших соблазнительниц?

— Наоборот, это я завоевывал Ирино сердце. В 1976 году был на гастролях в Сочи, там мы и встретились. Совершенно случайно. Точнее, мой приятель, который встречался с ее подругой, нас познакомил. И, представьте, я полюбил Иру практически сразу. Вот бывает же так: увидел, и внутри словно сигнал — моя! Будто кто-то сверху шепнул: эта женщина тебе послана, предназначена, она — твоя судьба. Прежде всего Ира привлекла меня визуально — она и сейчас неплохо выглядит, а тогда была редкостной красоткой: эффектная брюнетка, правда, на мой вкус слишком уж худощава, но главное — от нее исходил какой-то покой и ненапускное жизнелюбие. И она была необыкновенно женственна — безупречный стиль, шарм, чуть-чуть лукавства, вкрадчивый голос, веселые искорки в глазах. А еще меня поразило ее равнодушное отношение к моей персоне. Что по тем временам было невероятно. Оказалось, она меня вообще не знала, поскольку училась в университете Будапешта на дипломата. То есть четыре года девушка жила совершенно в другом мире. Ну, покажите мне какого-нибудь популярного певца из Монголии. Кто он для меня? Никто. Так и я был никем для Иры. О том, что Лещенко — известный на весь Союз певец, ей сказала подруга, когда Ирина поинтересовалась, кто я такой и почему все вокруг меня вьются: не мафиози ли? Так вот, Ира увидела во мне не эстрадное диво, а обычного человека. А меня она в дополнение к своим привлекательным внешним данным заинтриговала еще и своей загадочностью: когда я расспрашивал, где она живет, чем занимается, уклонялась от ответа. А, как известно, тайна в женщине для мужчины — стрела губительная. Короче, приглянулась она мне, и я стал ее обхаживать… Но через день Ира со своей подругой улетела по каким-то делам в Москву.

— И что, вы за эти пару дней успели только познакомиться? — Много успели: познакомиться, пообщаться, поужинать, выпить, поцеловаться… Короче, начался бурный ро­ман. И я рванул за ней в Москву. Причем она даже телефона мне не оставила, не говоря уже об адресе. Хорошо, был номер подруги. Позвонил, спрашиваю: «Вы где?» Tа втихаря отвечает: «Ирочка у меня». Ну, я туда, к ним — на Лесную. Приезжаю. Шикарная трехкомнатная квартира. Подруга говорит: «Можешь остаться, у нас есть комната». Я провел там три дня. Не заходя домой, забрал машину из гаража, и мы на ней с девчонками куролесили. Потом Ира должна была возвращаться в Будапешт, она перешла на пятый курс. Я проводил ­ее и поехал домой. Внутренне уже был­ готов к разрыву с Аллой, и он не зас­тавил себя ждать. Когда позвонил в дверь, жена приоткрыла ее со словами: «Извини, сейчас…» — и вынесла на лестничную площадку два чемодана. Я сказал: «Спасибо тебе огромное, что обошлась без скандала. Ты поступила мудро. Искренне желаю тебе всего самого хорошего». Взял чемоданы, сел в машину и уехал. Хотя — ну это так, к слову — трехкомнатная квартира, в которой мы жили, была моя… При­ехал я к родителям на Тишинку: «Мам, мы с женой расстались. Поживу у вас, пока не сниму квартиру». Она удивилась: «Зачем? Валюшка с нами живет, и ты живи, ради Бога, вот тебе комната». И я остался. Но бывал там мало, в основном мотался по гастролям.

— А с той квартирой как-то разобрались?

— Ну да — оставил жене. И квартиру, и машину потом пригнал. Все оставил. Хотя потом никак не мог получить себе новую, мне отказывали, говорили: «У вас же уже есть трехкомнатная». А мне очень надо было где-то жить с Ирочкой. Когда она приезжала на каникулы, я брал ее с собой на гастроли — в Новосибирск, в Петербург, и мы жили в гостиницах. Вообще-то она планировала остаться в Венгрии. У нее в активе два языка — венгерский и английский, и, конечно, она могла бы неплохо устроиться в какой-нибудь международной организации. Но я целый год ее обрабатывал — хотел, чтобы она вернулась. Звонил ей в общежитие каждый вечер. Выучил на смеси венгерского и английского фразу: «Позовите, пожалуйста, к телефону Ирину Багудину из 13-й комнаты», ждал, пока она возьмет трубку, и… мы разговаривали часами. Первый общий счет за телефонные переговоры был какой-то сумасшедший — пять с половиной тысяч, а это по тем временам стоимость «жигулей». Мама, увидев такие цифры, потеряла дар речи, только руками всплеснула: «Сынок, ты очумел». И правда безумство… Странно, да? Говорю же, у меня ведь не было никаких проблем с женщинами — толпами стояли, выбрать можно было любую. Но мне хотелось именно эту — Иру. Я добивался ее два года, можно сказать, завоевывал. И достиг-таки своей цели, вырвал ее из Венгрии. Сказал: «Давай начнем с тобой жить вместе. Получится — поженимся». Поскольку квартиры не было, год мы жили на съемной. Причем родители у Иры строгих правил, и она каждый вечер приезжала ночевать домой. Поступила здесь в аспирантуру, моталась со мной по гастролям. Наконец я купил квартиру, в июле 1978 го­­­­да мы расписались и уже реально стали жить вместе… Плюс ко всем прочим достоинствам Ира оказалась безупречной хозяйкой, волшебницей по умению создать семейный уют. Внимательная, заботливая, все правильно понимающая, великолепно готовит. До сих пор, кстати, Ира дома все делает сама, своими руками, — готовит, шьет, украшает. У нее по этой части дар Божий.

— Так вы поняли, что такое любовь?

— Вообще-то разное это чувство: к родине, к матери, к ближнему, к женщине… Что касается любви в семье, наверное, это невозможность жить друг без друга. Когда ты постоянно находишься в состоянии повышенного внимания к своему родному человеку, боязни потерять его. Плюс флюидность — чувство какой-то непроходящей взаимной симпатии. И, без­­условно, физическая привязанность. С этого все начинается, на этом все отношения и замешиваются. Для меня Ира — это все. Во всех ипостасях. Человек, к которому у меня нет претензий. Представляете, никаких. Вот знаю, у других порой что-то не нравится в жене, раздражает. А мы с Ирой вместе вот уже 36 лет, и нам невероятно комфортно. Хотя, бывает, и покрикиваем друг на друга, особенно когда садимся играть в нарды и она обыгрывает. Тут я могу вскипеть, бросить фишки. Но грани мы не переходим никогда.

— Ни о чем не сожалеете?

— Только о том, что у нас нет детей. В свое время как-то не задумывались над этим, я мотался, Ира не напрягала меня в этом плане, понимала, что я делаю карьеру. А потом возникли некие проблемы, неразрешимые… Но что поделать. Знаете, я не сильно горюю по этому поводу, потому что у меня очаровательное окружение — много родственников, племянников, крестников, так что есть о ком заботиться…

Источник tv.sb.by

Татьяна ЗАЙЦЕВА, фото Ивана КОБЯКОВА, «ТЕЛЕНЕДЕЛЯ»

08.04.2014