Лев Лещенко — о первом исполнении гимна, закулисье Большого театра и концертах для Политбюро, о том, как отличить «банкомета» от «супермена», об операции по спасению «Дня Победы» и самоволке Леонида Ильича, об успехах Путина-пианиста, а также о том, можно ли шагнуть со сцены в бизнесмены
Сын кадрового военного, Лева Лещенко в свои пять лет часто по просьбе сослуживцев отца вставал на сундук, чтобы спеть гимн Советского Союза, выученный по радиотрансляции. Смысла всех слов исполнитель тогда, конечно, не понимал… «Потом гимн СССР я практически не пел, — вспоминает Лев Валерьянович. — Была инструментальная версия, оркестр и хор — но не солисты. А вот гимн России, наверное, я одним из первых записал у себя в студии».
Не исключено, что теперь придется переписать на бис — или уж во всяком случае поделиться опытом с молодыми. Министр обороны Сергей Шойгу дал распоряжение Академическому ансамблю песни и пляски Российской армии им. Александрова сделать две версии гимна России. Одну для войск, другую — современную — для молодежи. Среди возможных участников проекта в первых рядах назвали Льва Лещенко.
— Когда впервые гимн России исполнили, вспомните?
— Премьера состоялась на хоккейном матче ветеранов СССР — ЧССР в Сокольниках, куда приехал Владимир Путин. Я нигде себя не позиционирую в том духе, что хочу петь гимн, дайте мне, но меня периодически приглашают. Вот на стадионе «Динамо» пел: я ведь динамовский болельщик, в юности играл за клуб в баскетбол. Приглашают петь на закрытие футбольного сезона. Я это делаю по зову сердца — это не коммерческая история.
— Первое выступление Льва Валерьяновича Лещенко — не на сундуке, на сцене…
— …стало полным провалом. Я учился в девятом классе, и девчонки… Удивительный жизненный момент: до пятого класса я учился в Сокольниках, потом мы переехали на Войковскую, я поступил в 201-ю школу. И тут в шестом классе объединили школы для девочек и для мальчиков. Представляете себе, что за ощущения, да? Так вот девчонки услышали, как я пою. После уроков у нас были дежурства — класс убрать, порядок навести. Великолепная возможность остаться одному и немножко попеть. Акустика в школе прекрасная. Они подбежали: «Надо спеть на школьном вечере». И спел я «У Черного моря» из репертуара Утесова.
— А где там проваливаться? Диапазон чуть больше октавы.
— Вовсе не маленький диапазон. Особенно если не вполне понимаешь, что существует такая вещь, как тональность. А я этого тогда не понимал. И взял слишком высоко. Добравшись до высоких нот, я понял, что их не возьму. Опустился на октаву ниже. И осознал, что теперь уже не возьму низкие ноты в припеве: «У Че-ерно-ого моря…» Итого разбросало меня почти на три октавы — чего ни один нормальный человек не сможет. Доскрипел первый куплет, сказал: «Извините», — и ушел со сцены.
В ГИТИС я сначала тоже провалился. Тогда ребята поступали во все театральные институты сразу, и я исключением не стал. Щепкинское, Щукинское, ГИТИС… Только во ВГИК не стал поступать, не знаю почему. И самое удивительное, что в Щукинском я в тот год дошел до третьего тура. Но меня туда не тянуло. А в Щепкинском замечательный артист Виктор Коршунов послушал меня на втором туре и спросил: «Вы поете, наверное? Голос красивый, глубокий, и читаете нараспев». А читал я «Облако в штанах» Маяковского. Я говорю: «Пою и очень люблю». «Ну и зачем вам сюда? Идите пойте!» И я пошел.
После десятого класса я стал петь в самодеятельности — в двух клубах, завода «Серп и молот» и геологоразведочного института. Устроился в Большой театр в бутафорский цех. Гонял себя основательно. Тем не менее на второй год поступления в ГИТИС меня опять срезали. Просто неорганизованность — мальчишка, шаляй-валяй.
— Что вам дал Большой театр, кроме знания сцены от рампы до колосников?
— Осознание того, что большое искусство — глубинный процесс. Я видел, как великая Ольга Лепешинская в партии Китри в «Дон Кихоте» выбегала со сцены за кулисы, совершенно задохнувшаяся, и ложилась на кушетку, глотая воздух ртом. И все это — пока шли аплодисменты. А потом, не отдышавшись толком, обратно на пуанты. И танцевала она невероятно! В опере ходил на все занятия и репетиции. Просился: «Можно пойти на выгородку?» — на сцену, расставлять ширмы, стулья. «Война и мир» Прокофьева, сцена у Элен или у Долохова — представляете, сколько предметов? Тут чашку, сюда подсвечник. И стул бы не забыть, и не один.
— И еще из зала орет постановщик «Войны и мира» Борис Покровский…
— О как он орал! И такое характерное движение у него было — лицом в ладонь и потом носом воздух выдыхать, шумно… А Георгий Павлович Ансимов, мой будущий педагог в ГИТИСе, ставил в Большом «Повесть о настоящем человеке» того же Прокофьева. «Немцы подшибли меня… но надо идти, идти через лес», «резать, резать и никаких разговоров». Я сидел «в засаде» с Евгением Кибкало — исполнителем роли летчика Маресьева, — и мне надо было в нужный момент поставить на поворотный круг два заснеженных куста, чтобы он прополз мимо них. А в «Декабристах» Шапорина однажды понадобилось ударить в огромный барабан за сценой. «Есть среди рабочих музыкальный человек?» — «Есть, вот он, Лева зовут». — «Так, Лева, когда будут стрелять — давай со всей силы!»
Все спектакли смотрел, если смена утренняя или ночная.
— А спорт? Баскетбола в Большом театре, кажется, не водилось.
— Зато был волейбол. И я немного поигрывал вместе с Володей Васильевым, ныне знаменитым танцовщиком, в волейбол (сетку натягивали прямо в балетном классе) и в настольный теннис. С тех пор мы с ним как-то не пересекались — не знаю, помнит ли он: ну Лева и Лева… Все меня знали, здоровались: Женя Кибкало, Саша Ведерников, Артур Эйзен, Тамара Милашкина… Я Лемешева застал, когда он пел Ленского. Самое интересное, что потом Сергей Яковлевич стал худруком студии Гостелерадио, где я работал. А Георгий Ансимов — моим художественным руководителем в ГИТИСе, когда я туда все же поступил после армии. Но про Большой я ему никогда не напоминал.
Вот Борису Александровичу Покровскому напомнил. Мы были на дне рождения у Муслима Магомаева, сидели рядом. Покровский помнил меня по ГИТИСу: я был первокурсником, но играл в выпускном спектакле его курса — это был первый отечественный мюзикл «Кто ты?» Микаэла Таривердиева…
Так вот сидим с Борисом Александровичем. Заходит речь о «Войне и мире». Я не говорил, что работал, просто сказал, что помню постановку, эти грандиозные надувные колонны. Какие-то номера даже напел вполголоса — я с репетиций и спектаклей почти всю оперу запомнил, включая хоры. Он опешил, конечно: Лева, эстрадный певец — и вдруг оперный Прокофьев наизусть! Что ж, на пятом ярусе Большого театра, с которого прослушал весь репертуар, была хорошая школа.
— После чего — другая: армия. Танковые войска.
— А хотел в ансамбль Московского военного округа — где потом, кстати, служил Вова Винокур. Перед призывом появляюсь там, прослушиваюсь. Мне говорят: «О, хороший голос, берем. Как только попадешь в часть, сразу пиши оттуда — и мы тебя заберем». Я попадаю в тамбовские лагеря, а оттуда нас — бабах! — в Группу советских войск в Германии. А оттуда кто меня будет вызывать в Москву?
И попадаю я в танковую роту. И сразу же на учения. А это 1961 год, наши и натовские танки стоят друг напротив друга у Бранденбургских ворот. Спали с автоматами по положению № 1 месяца полтора-два, даже больше. В тот год у нас задержали демобилизацию на несколько месяцев — нельзя было отпускать обученных солдат. Все на самом деле думали, что начинается третья мировая. Можно представить, что это были за учения. Влезаешь в «тридцать четверку»…
— Вроде уже Т-55 были на вооружении, нет?
— Молодым Т-54 и Т-55 не давали. А Т-34 для того, чтобы мызгать по лесам, по полям грязь помесить, — то, что надо. Вот на дивизионных учениях — да, уже современные машины, со стабилизирующейся пушкой и прочим сервисом. Я заряжающий, болванка весит 33 килограмма, два пуда. Выстрел шарашит так, что ушам выжить невозможно. А хуже всего, когда танковый пулемет работает: от него никакой шлемофон не спасает. К тому же начальство, зная, что я пою в хоре полковой самодеятельности, назначает меня батальонным запевалой. «Я не могу петь на морозе». — «Ты что, трам-тарарам?! А ну пой!» А самодеятельностью руководит жена командира полка. Я к ней: Ольга Сергеевна, так и так, я хочу в институт, а меня — петь на мороз. Она: «Нет вопросов. И вообще на учения больше не поедешь. В декабре смотр в штабе армии, готовиться надо».
И попадаем мы в штаб в Фюрстенберг, на смотр. Я запеваю: «Ярко горя, пылала в небе заря… что-то там Ленин ведет за собою рабочий народ…» — партийная песня, обычная. Подходят ребята из ансамбля армии: «Слушай, хороший голос. Подойди к нашему руководителю, тут как раз баритона не хватает». Подхожу к руководителю. Он: «Что умеете?» Я: «Римский-Корсаков, «Демон» Рубинштейна… И достаю ноты — я ведь взял их с собой, рассчитывая, что попаду в ансамбль Московского округа.
«Возвращайся к себе, вызовем». Но не вызывают и не вызывают несколько месяцев. И вот сижу я в каптерке, чищу пулемет. Приходит старшина-украинец и говорит: «Лэшшэнко, подъем и на выход. Тебя в другую часть переводят». Привезли меня в Фюрстенберг, выдали новую гимнастерку и к ней портупею, повели на танцы — единственного обритого среди них, с фасонными прическами. Стою в сторонке, бьет меня колотун. Ведь что такое служба в Германии? Колючая проволока вокруг, никаких свиданий. Пройдет на плацу продавщица из чайной — и все. А тут столько девушек сразу. Размещался ансамбль в хорошем трехэтажном доме, принадлежавшем бывшему немецкому профессору-медику. Анфилада из лестниц, озеро роскошное. А работал этот профессор в женском концлагере Равенсбрюк, где десятки тысяч заключенных погибли: он ставил на них эксперименты. И вот мне начальник ансамбля говорит: «К 23 февраля готовим песню «Бухенвальдский набат». Я слышал, как ее поет Муслим. Стал учить. И для этого попросил свозить меня в Равенсбрюк. А там музей. Вижу эти печи, ужас этот… И 23 февраля выхожу на сцену — клуб огромный, настоящий переполненный зал. Вспоминаю увиденное, и у меня горло перехватывает. А потом собираюсь и разрываю этот зал. Бисирую. Так и закрепился в ансамбле. Позже с ним почти всю Германию увидел.
— Экономика зарубежных гастролей — уже штатских советских артистов — сегодня может поразить воображение тех, кто не жил в СССР. Вы кем были — «консерватором» или «суперменом»?
— И то и другое понемножку. Только у нас «консерваторы» — те, кто брал с собой на гастроли уйму банок с провизией, чтобы не тратиться за границей на еду, — назывались «банкометами». А вот тех, кто с той же целью набивал чемодан пакетиками с растворимыми супами, называли именно «суперменами». Допустим, в Японию наши, конечно, везли в основном супы: далеко, тяжело. Хотя сам был свидетелем, когда около гостиницы в Токио у одного из наших музыкантов рухнул чемодан и десятки консервных банок раскатились по мостовой. Долго собирали.
Завтраки были в гостинице, а обед и ужин надо было из чего-то варить. Приспосабливались как угодно. То, что кипятильники, включенные в сеть одновременно, вырубали ток по всей гостинице, — сущая правда, поэтому выстраивали график пользования. Горячее варили в чайных кружках. Приходишь после работы, идешь по коридору — все понятно по запахам: здесь курицу готовят, отсюда супом рыбным пахнет. Кто-то между двух утюгов мог пожарить мясо — наше советское барбекю. В гостиничный телевизор надо было кидать сто иен, и он работал полтора часа. Наши же умельцы, проделав что-то несложное с монетоприемником, смотрели телик бесплатно. Японцы приходили, трясли коробку с деньгами — а там ничего. Хотя все смотрят.
Но сначала надо пройти выездную комиссию райкома. Едешь в Японию — тебя спрашивают, кто там император, какое население. Были абсурдные вещи. Юрия Визбора раз не пустили во Францию. Он писал сценарий под условным названием «Москва — Париж», и на комиссии его зарубили. Спросили, сколько районов в Москве. Он сказал: «Не знаю, может, тридцать или тридцать один». — «Ну как не знаете, а работаете над сценарием о Москве!»
Меня не пустили в Латинскую Америку — потому что я не проработал достаточно времени на Гостелерадио, и на этом основании мне отказали в характеристике. Но в 1973—1974-м меня отправляют в Японию на сорок дней на выставку достижений социалистической Сибири. Мы работаем на выставке, а параллельно — в четырехтысячном зале «Коракуэн» концерты для японцев. Сначала два аншлага, потом все меньше, меньше, пока в зал не пришло 15 человек.
— Суточные сколько?
— 25 долларов. Это очень много! Потом я ездил от комсомола — например, в 1980 году поддерживать нашу команду на зимней Олимпиаде в Лейк-Плэсиде. Выходило по восемь долларов на сутки. Так что 25 долларов — невероятная сумма. Но надо сэкономить, чтобы привезти и технику, и несколько отрезов кримплена для костюмов.
— И для себя, и на продажу по комиссионкам?
— Все для себя. Тогда шел процесс первичного накопления, потому что еще никто ничего не накопил. Это уже потом были смешные истории, когда, допустим, артистов запускали на базу, где хранился дефицит, и спрашивали: «Что вы хотите?» И артисты отвечали: «Мы хотим шапки, мы хотим дубленки». — «А какого размера?» — «Любого…» Можно было возить водку, черную икру, но не больше чем пару баночек и две бутылки. Возили все — вплоть до партработников. Зато лично я сэкономил так, что из Японии привез профессиональную голосовую аппаратуру — два микрофона, две колонки и еще усилитель с ревербератором. Пять лет на ней работал — и никому не был обязан.
— Не могу понять, как вы разминулись с Леонидом Утесовым и его оркестром. Ведь он вас брал сразу после ГИТИСа.
— Брал, и безоговорочно. При этом Леонид Осипович сразу же предложил мне, свежему выпускнику ГИТИСа, 250 рублей ежемесячно — притом что в Театре оперетты, куда меня по распределению взял мастер нашего курса Георгий Павлович Ансимов, платили сто десять. На меня в оркестре Утесова уже делали программу. Но Ансимов, к которому я пришел отпрашиваться, сказал: «После вуза надо отработать хотя бы два года. И потом: ну что такое оркестр? Ты работаешь в театре. Я тебе сейчас мусорщика Дулиттла дам из «Моей прекрасной леди», а еще вот такую роль…» Короче, к Утесову он меня не отпустил.
Но коллега Ансимова, тоже преподававшая в ГИТИСе, работала на Гостелерадио. Она знала меня, знала мой репертуар: «Лева, приходите к нам, попробуйтесь. У нас шесть оркестров, вам будет где развернуться». Я пришел на конкурс, спел оперную арию, какой-то достаточно сложный романс…
— Откуда репертуар у молодого?
— В ГИТИСе моим педагогом по вокалу был Павел Михайлович Понтрягин. Мы не пели упражнений, никаких. Вместо этого он говорил: «Возьмите-ка легкую вещицу» — ну, скажем, «Город над вольной Невой», кантилена. Распелся? Бери романс Чайковского. Потом — арию. И каждую неделю-две мы должны были выступить и выдать по три-четыре новых номера. За первые два года я выучил порядка восьмидесяти произведений. Я пел Филиппа из «Дон Карлоса» Верди — на итальянском. Пел «Мефистофеля», оперу Арриго Бойто. А романсы Бриттена пел на английском.
Так что условия Гостелерадио — пятнадцать передач в месяц по десять минут каждая, прямой эфир — мне были по плечу. На Гостелерадио в результате я записал более четырехсот композиций. Из них шестьдесят — восемьдесят романсов спою хоть сейчас, без подготовки, о наиболее известных песнях и не говорю… Хоть и трудно было, конечно. Первая станция, третья станция, вещание на Дальний Восток, на Западную Сибирь — все вживую, все из студии. «Романсы русских композиторов исполняет молодой артист Лев Лещенко» — первое звание я получил только в 77-м. И я пою…
Потом попадаю к Силантьеву в эстрадно-симфонический оркестр, к Борису Карамышеву, в джаз-банд к Вадиму Людвиковскому — действительно, оркестров много, работы хватает… И — к Геннадию Николаевичу Рождественскому, в Симфонический оркестр Гостелерадио СССР. С ним я пою премьеру оратории Родиона Щедрина «Ленин в сердце народном». Юбилейный год, 100-летие со дня рождения. Ответственнейшее мероприятие. Заняты Людмила Белобрагина, Люда Зыкина — и я.
— Начинающий артист. Без регалий. На крупнейшей ленинской премьере в ленинский год! По всем канонам маловероятно, если не невозможно.
— На роль красноармейца Бельмаса, стоявшего у дверей комнаты Ленина в ночь его смерти, были назначены двое — народный артист СССР Артур Эйзен и я. Но Эйзен был занят в Большом и выучить свою партию не успел. До премьеры две недели. Учу я. Партия сложнейшая. Выучить невозможно. Звоню автору, прошу встречи: «Родион Константинович, ну как я попаду в этот ля-бемоль, когда скрипки что-то другое возят?» Он: «Не важно! Ты просто веди свое, по высоте, ритму и тексту: «Вдруг выходит Мария Ильинична…» — а дальше скрипки подхватят. А ты потом: «…Бежит к телефону и в ужасе говорит: «Ленин умер!..»
Недавно поздравлял Родиона Константиновича с 80-летием. Звоню: «Здравствуйте, поздравляю, это ваш большой поклонник». — «А кто?» — «Я бывший батрак. В семнадцатом году бросил работать на кулака и вступил в ряды большевистской — и тут резко вниз — па-а-ртии». — «Лева! Ты такой знаменитый стал…» А тогда я был молодой и учил «Ленина…» с утра до вечера.
Едем в Ленинград, там премьера в концертном зале «Октябрьский». Рождественский послушал — какой-то неизвестный ему солист, из новобранцев Гостелерадио, и говорит: «Вроде бы выучил. Конечно, еще пару недель поучить бы, ну да ладно». Премьера, считайте, завтра. Первое отделение — оратория Щедрина, второе — его же «Поэтория» на стихи Андрея Вознесенского. А на следующий день я пою с оркестром Силантьева, и совершенно другой репертуар.
После чего меня стали буквально на части рвать. Тут мне Силантьев предлагает спеть «Порги и Бесс» Гершвина. Там зовут на «Осуждение Лукулла» Дессау, академический авангард. А «Ленин в сердце народном» отправляется на гастроли. И при этом я уже успел спеть «Не плачь, девчонка», «Береза, белая подруга» и много чего еще.
В общем, я понимаю, что надо уходить в сторону эстрады. К фестивалям, дававшим имена, — польский Сопот, болгарский «Золотой Орфей».
— В Сопот, как в ГИТИС, вы тоже попали не с первого раза?
— Да, я готовился к выступлению еще в 1971 году. Но в последний момент в Министерстве культуры мне сказали: «Есть мнение, что должна поехать девушка», — молдавская артистка. Молдавией когда-то управлял Леонид Ильич Брежнев; думаю, ему просто хотели сделать приятное. Но в Сопот она поехала с той же песней, которую исполнял я, — «Баллада о красках» Фельцмана на стихи Роберта Рождественского. Фельцман меня в каком-то смысле предает, в Польшу едет девушка — и не привозит ничего. Уже потом я понял, что это, может быть, и к лучшему. «Баллада о красках» — прекрасная песня, великолепные стихи. Но она не для состязаний в эстрадном пении. Хоть я во время подготовки сделал все, в том числе заказал три аранжировки за свои деньги: надо было попробовать разное звучание. Мне сказали: «Ничего, все компенсируем, поедешь в Болгарию на «Орфея».
Перед Болгарией я выиграл Всесоюзный конкурс артистов эстрады. Очень строгое, торжественное мероприятие: ведет Борис Брунов, в жюри — Женя Кибкало, Эдик Хиль… Первую премию решили никому не давать, а на второй ступеньке разместились «Песняры» и Лещенко. Так что в 1972 году еду на «Орфея» как победитель, иду очень хорошо — однако вмешивается какая-то интрига, и я получаю лишь третью премию. Дирижер Константин Орбелян поднимает скандал — безуспешно. Но все же я лауреат!
Возвращаюсь. Марк Фрадкин мне говорит: «На Сопот отобрали мою песню «За того парня». И я сказал, что с этой песней поедет Лева Лещенко». Тут надо пояснить, что и на «Орфей», и в Сопот из СССР не ездил никто. Один артист — туда, другой — сюда, третий — на «Братиславскую лиру»… О чем Фрадкину и напоминают. Но он в отличие от Оскара Борисовича уперся: «Или он, или никто».
Опять месяцы подготовки. Со мной работают лучшие аранжировщики Страны Советов. Володя Терлецкий, Боря Рычков, Леша Зубов. Аранжировки я делаю за свои деньги.
— Почем за каждую?
— Около ста пятидесяти рублей. Зарплата рабочего. «Жигули» первой модели стоили пять шестьсот. Моя концертная ставка на радио — девятнадцать пятьдесят, потом повысили до двадцати семи с полтиной за сольные концерты. Правда, мне за универсальность сделали оперно-камерную ставку: три базовые с надбавкой, а эстрадная — только две. Короче, в районе пятидесяти долларов за концерт. Чтобы нормально заработать, надо было спеть тридцать концертов в месяц. Бывало и больше…
А в Сопоте Гран-при никому не дают, но вручают две первые премии — мне и польскому артисту. И я закрываю Сопотский фестиваль. Пою «За того парня» — не отпускают. Бисирую — не отпускают. Дирижер стоит, не знает, что делать. Исполнили третий раз, с проигрыша. Сыграло то, что я, баритон, гвоздил высокую ноту (поет): «То, что было не со мно-о-й…» — секунд по пять. Поляки обалдели.
— Что такое идеальный кремлевский концерт?
— Это потрясающий дивертисмент из самых лучших артистов. Ведущие типа Бориса Брунова, Олега Милявского, Эмиля Радова. И в пару — Светлана Моргунова, другие знаменитые дикторы Центрального телевидения. Обязательно вдвоем: диктор и конферансье. Разговорный жанр — обязательно Гена Хазанов, Карцев и Ильченко. Кто-то из знаменитых литераторов-рассказчиков — Ираклий Андроников, к примеру. И, конечно же, Райкин! Сгусток лучшего — как если бы ты взял пакет с клубникой, сжал его и весь сок пустил в дело.
Пошли дальше. Танцевальные номера: обязательно ансамбль Моисеева и позже — фольклорный, Дмитрия Покровского. Хор Пятницкого — огромное полотно. Классика, вокал: Кибкало, Галина Вишневская, Милашкина, Атлантов, Лена Образцова. Лучшее из Большого.
А в эстраде — непременно Муслим Магомаев, Иосиф Кобзон, Эдита Пьеха, Эдик Хиль, Тамара Миансарова. В дальнейшем стали время от времени приглашать и меня, где-то после Сопота. Ну а после того, как я спел «День Победы» в 1975-м, обязательно.
— В своей книге вы пишете: «…я контрабандой протаскиваю «День Победы» в прямой эфир на концерте ко Дню милиции». Как получилось, что песня Давида Тухманова до того прошла в этом самом эфире только один раз и после этого была запрещена к трансляции?
— Дело в том, что к тому времени я был достаточно самостоятельным человеком. Да, работал на Гостелерадио — но в любой момент мог соскочить и уйти. В Москонцерт, в Росконцерт — куда я, собственно, много позже и перешел. Мне была нужна емкая, классная, жизнеутверждающая песня, чтобы закончить концерт к Дню милиции — ежегодный и не менее легендарный, чем все кремлевские концерты. В год 30-летия Победы такая песня могла быть только о ней. Я исполнял «День Победы» на концертах, видел, как люди плачут. Подхожу к Чермену Касаеву, музыкальному редактору Гостелерадио: «Чермен, я хочу спеть «День Победы» на День милиции». — «Ты что, с ума сошел? Я на себя взять не могу». Иду к Чурбанову, зятю Леонида Брежнева, начальнику политуправления внутренних войск МВД СССР; он курировал подготовку к концерту. «Юрий Михайлович, вот есть такая песня. Может быть, мы ею закончим концерт? Ведь милиция принимала участие в Великой Отечественной войне. А песня — бомба!» «Давай послушаю», — говорит Чурбанов. Я спел. Он: «Потрясающе. Так в чем проблема?» — «А на ТВ не дают». — «Кто не дает?! Пой! Это наш праздник». Вырезать из живого эфира никто ничего не мог. А концерт к Дню милиции смотрела вся страна. И обалдели от «Дня Победы» — все.
— Версий запрета этой песни очень много. Изложите свою?
— Первым на ТВ ее спел Леня Сметанников на «Голубом огоньке» после 9 Мая (правда, я записал ее еще раньше на радиостанции «Юность»). Спел Леонид хорошо, правильно, но, как бы это сказать… в жабо. Доверительности не возникло, а ведь эта песня прямого действия. После «Огонька» к главе Гостелерадио Сергею Георгиевичу Лапину пришел кто-то и сказал: «Если эта отвратительная песня будет в эфире, то я положу на стол партбилет». Кто именно пришел — говорят разное. Но лишь о самых крупных мастерах. Немудрено: «День Победы» Тухманова убивал весь послевоенный репертуар о Великой Отечественной — даже самые лучшие песни. Поэтому композиторский худсовет неистовствовал: «Фокстрот, синкопы, неуважение к подвигу советских людей». А после Дня милиции «День Победы» прямой дорогой отправилась в «Песню года»: на передачу шел такой вал писем, что по-другому просто не могло быть.
— Что из Льва Лещенко любил Леонид Брежнев?
— Скорее всего, «День Победы» и любил. Я с Леонидом Ильичом мало общался — хотя, когда с группой артистов поехал с ним в Новороссийск на торжества по поводу тридцатилетия подвига Малой Земли, меня попросили спеть «это, это и это». А именно: «За того парня», «Не плачь, девчонка» и «Балладу о красках». Клавдия Шульженко пела «Записку». И я помню, как Леонид Ильич увидел ее: «Это кто? Клава?» — «Да, Леонид Ильич». — «Я же помню, как вы приезжали к нам на фронт. Удивительно, как вы держите форму — особенно как делаете поклон». И Клавдия Ивановна поклонилась — так, как умела только она.
— Это правда, что артисты жили в одной гостинице с Брежневым и его коллегами?
— Чистая правда. Гостиница называлась «Бригантина», она в Новороссийске такая одна. Брежнев жил на третьем этаже в люксе, мы — на пятом, а четвертый был свободен. Был такой казус. Нас всех поселили в одноместные номера — хотя народным, великим советским артистам давали люкс: так полагалось. Клавдия Ивановна Шульженко великой, безусловно, была. Она пришла в дирекцию «Бригантины»: «А что, для меня нет приличного номера?» Ей говорят: «Клавдия Ивановна, тут вот какая ситуация. У нас всего три люкса. В одном живет Леонид Ильич. Во втором — Медунов, первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС. В третьем — Александров, помощник Леонида Ильича, который управляет всем мероприятием. Скажите, какой из номеров освободить для вас — и мы тут же это сделаем». Клавдия Ивановна шутку оценила и отыграла назад.
Тогда Леонид Ильич сделал то, о чем потом много говорили: ускользнул от охраны и вышел в город. Просто так. Вечером, втихаря, с черного хода «Бригантины» — вышел и пошел гулять по набережной. Встретил бабушку: «Как живете?» — «Да ничего, спасибо. Здесь живу, здесь воевала. Знаю, что Леонид Ильич приехал, много людей тут из Москвы. Ты тоже, наверное, с ним приехал, сынок?» — «Я тоже. Какие проблемы?» — «Живу в коммуналке, хотя всю блокаду Малой Земли санитаркой была». — «Как фамилия?» Брежнев из Новороссийска уехал — бабушке дали квартиру. Все.
Та же Клавдия Шульженко подходит к Голикову, помощнику Леонида Ильича: «У меня пенсия 120 рублей…» — «Клавдия Ивановна, напишите, я передам». Ей, единственной из артистов, дали персональную пенсию в 220 рублей. Ни одна просьба к Брежневу не оставалась незамеченной. Он очень располагал к себе, никогда не позволял хамства.
Как-то году в 76-м мы выступали на правительственной даче — в частности, я, Володя Винокур и Арутюн Акопян. Акопян показал свой знаменитый фокус: брал десятку, рвал ее, подбрасывал в воздух — и вокруг разлетались червонцы, целые! Брежнев сидит, смотрит и громко говорит: «Патоличев (министр внешней торговли СССР. — «Итоги»), вот гляди, как надо делать деньги!» Когда мы все вышли на поклон, я предложил спеть «Подмосковные вечера» и добавил, несколько обнаглев: «Только, Леонид Ильич, вы нас поддержите, а то иначе они, — обвел зал, пятнадцать—двадцать человек, руководство страны с женами, — петь не станут». «Это точно, — сказал Брежнев. — Давайте». Спели «Вечера», как в караоке.
Отдельный случай — кремлевские концерты-банкеты. Ты поешь, а в зале — шум, «гур-гур-гур». Но Политбюро всегда сидело за столом — пятнадцать человек плюс шестнадцатый Демичев, кандидат в члены, — и внимательно слушало концерт.
И вот я пою «Притяжение Земли». И встречаюсь глазами с Сусловым. Гляжу, а вместо человека сидит какая-то стеклянная рыба. Я при виде главного идеолога СССР стушевался настолько, что забыл слова. Хотя пел эту песню раз двести. Великая музыка Тухманова, великий текст Роберта Рождественского — гимн космосу и Земле. С другой стороны, «мы — дети Галактики», правильно? Вот и получи инопланетянина.
— С Борисом Ельциным вы тоже познакомились тогда?
— Да, в его бытность первым секретарем Свердловского обкома. Он был очень живым, продвинутым — в народ ходил гораздо чаще, чем Леонид Ильич. Он приглашал артистов в Свердловск хотя бы раз в год. Всегда звал к себе, у него накрывали стол — небольшой, скромный. Хохмили постоянно. Очень внимательный. Уже в Москве в 80-х справляли его день рождения, 1 февраля. Я вышел петь, а он сказал: «Секундочку. Сегодня у Левы день рождения, я хочу вручить», — и дарит мне массивные настольные часы. Правительственные. Ну да, мы родились в один день — только я гораздо позже. Иногда Наина Иосифовна на каком-нибудь приеме просила меня и Володю: «Подойдите, пожалуйста, к нему. Он не в очень хорошем настроении».
Потом я ездил в тур «Голосуй или проиграешь!» — с тем, чтобы Борис Николаевич выиграл выборы 1996 года… На эти годы пришелся переломный этап, когда надо было что-то решать. Ельцин решил, как смог. Верно ли решил, справедливо ли? Не знаю. Один умный человек сказал: «Справедливости не бывает, бывает милосердие». Ельцин поначалу был очень жестким, а после стал милосердным. Но он вывел страну из перелома, начало которому было положено, пожалуй, в августе 1991 года.
Я был в Ялте, когда арестовали Горбачева. Ко мне в семь утра прибежал друг-итальянец, постучал в дверь — я пригласил его в Крым в советский санаторий — и сказал: «Лева, мне срочно нужен билет, я должен улететь. У вас революция, ГКЧП», — он это произнес, буква за буквой. «Что делать, Лева?» — «Пино, иди спать. Через три дня все будет нормально». Клянусь, я сказал именно так: три дня.
— Знакомьтесь: Лев Лещенко, политический аналитик. На чем основывался прогноз?
— Я просто понял, что в нашей стране никакой революции быть не может. Гражданская война — может, но, надеюсь, локально, сюжетами… Распад СССР — процесс жизненный и, к сожалению, естественный. Жалко очень. Но померла так померла.
— Владимир Путин тоже любит «День Победы»?
— Думаю, да. Он вообще достаточно спокойный человек, но любит патриотические песни. В Сочи мы встречались с ним после хоккейного турнира для любителей. Он сыграл — нет, не «С чего начинается Родина», а «Город над вольной Невой». Профессионально сыграл, выучил. Я пел. Саша Маршал подыгрывал на гитаре. Мы потом смеялись: «Не знаем, кто пел, но аккомпанировал ему Путин». Мне кажется, он очень сердобольный и чувственный — не чувствительный, а именно чувственный человек, когда дело касается таких ситуаций, как война, голод, горячие точки. Для него, потомка блокадников, для Игоря Сечина, служившего советником в Анголе, война — не только история, но самый главный, острый и, если хотите, сентиментальный кусок жизни. Я понимаю их. Сам был в Афганистане в 80-х — несколько раз, артистом, никуда не лазил, но все равно понимаю. Как могу.
Человек в той, нашей формации — это школа и еще школа. Это завод «Тизприбор», на котором я работал. Большой театр, где я был рабочим. Армия. ГИТИС. Гостелерадио. Комсомол. Эстрада и бесконечные поездки. И такая судьба — не по конкретным пунктам, а по насыщенности событиями — была у каждого молодого человека. Правда, я еще и бизнесмен.
— А именно организатор концертов и лесопромышленник.
— Смесь удивительная, понимаю. Просто в смутное время после перестройки у меня оказались не то чтобы лишние, но деньги. И, думая о том, что с эстрады меня рано или поздно все равно попросят, я купил лесообрабатывающую фабрику в Кольчугине Владимирской области. Купил и потихоньку-потихоньку стал вкладывать в нее деньги — то, что зарабатывал голосом. Вокруг никакого производства, все рушится. Через три года я расстался с партнерами, передал управление племяннику и его компаньону. Для того чтобы только встать на ноги, фабрике потребовалось десять лет.
— Это притом что вы обладаете не только голосом, но и лицом? И можете с их помощью получать заказы?
— В принципе! А на деле получается совсем не так. То одни проверяющие придут, то другие. То неправильно что-то оформили. Львиная доля времени уходила на то, чтобы отбиваться. Сейчас, правда, полегче. Все же меня знают, а теперь и я всех знаю. Производство большое, около пятисот человек, и собираемся расширяться: вроде пошел хороший заказ. Налогов платим по 80 миллионов в год. Благополучно вышли в ноль. То есть уже приподнялись над ним. Пока чуть-чуть…
Юрий Васильев
«Итоги»
09.09.2013
