Лев Лещенко, неофициально

Начиная эту главу я невольно вспомнил недавнее лето 1992 года, когда, позволив приятелю себя сагитировать, пришел на прослушивание в ГИТИС, что называется — за компанию. Старенькое здание нынешней Российской Академии театральных искусств больше располагало к размышлениям на предмет судеб человеческих и архитектурных, нежели ко всяческим попыткам собраться и вспомнить текст заключительного монолога из гоголевских «Записок сумасшедшего». Имея, как мне казалось, опыт в вопросах сценографии, я надеялся с ходу ошеломить комиссию — под слова «Что они делают со мной?!», которые хрипел всем своим нутром, бешено вращая глазами, вдруг неожиданно срывался со стула, на котором секунду назад мирно сидел и доверительно заглядывал в глаза экзаменующим, одним движением руки вскидывал его вверх, как факир, и к тому моменту, когда он, завершив пируэты падал с обязательным грохотом на пол, я, захлебываясь слезами, просил из самого дальнего угла аудитории «… спасите меня, возьмите меня…» Так было положено по тексту. Впоследствии это меня спасало до третьего тура.

Так вот, заранее уверенный в успехе и нимало не заботясь об установке на прослушивание, я пытался представить, как должно быть интересен и сложен отрезок жизни, отделяющий мастера от абитуриента, тогда еще и не подозревая, что скоро стану об этом думать и писать.

Маленький уютный садик перед ГИТИСом помнит их всех поименно. Летом 1959 года среди прочих он встречал и молодого Льва Лещенко.

«Прежде, чем подавать документы в ГИТИС я, как и другие, пришел в этот институт на консультацию. С трепетным

чувством вошел в небольшой, но уютный садик перед зданием. ГИТИСа, где оживленно беседовали мои сверстники.

Постояв несколько минут в нерешительности, подошел к группе ребят, о чем-то громко споривших. При виде меня они

замолчали.

— Тебе чего, дядя? — спросил один из них, маленький и рыжий.

Вначале я растерялся, а потом, приняв игру, с высоты своих ста восьмидесяти сантиметров, сказал:

— Пришел сдавать экзамены, экстерном за пять курсов. Все рассмеялись.

Я спросил, где проходит собеседование. Ребята, бывшие студентами факультета музыкальной комедии, привели меня к старичку моложавого вида в «очках-велосипедах», под которыми блестели живые лукавые глаза.

Старичок разговаривал со своими студентами. Отпустив их, он цепко оглядел меня и поинтересовался, чем обязан. Я стал объяснять, но он, не дослушав до конца, спросил, что я буду

читать.

— Вашу мысль, мечтающую в размягченном мозгу… — начал я отрывок из поэмы В Маяковского «Облако в штанах».

— Достаточно. У вас есть что-нибудь еще? — произнес старичок.

— Басня, — с напором ответил я.

— Я вам верю, — сказал он. — Не надо. Что будем петь?

— «Вот мчится тройка почтовая», — протянул я.

— Ля минор, — бросил он пианистке и отошел в угол.

Я шел к роялю, мечтая ну хоть чем-то привлечь внимание к собственной персоне. Дождавшись вступления, жалобно запел про ямщика, его несчастную любовь, про нехристя татарина, про кнут ременный и летевших галопом лошадей.

Я был доволен собой, мне казалось, что пел вдохновенно и одержимо. А старичок, подойдя, снял очки, окинул меня взглядом и сказал, что я нагнал на него тоску.

— Хотя, в общем-то, не дурно, — добавил он. — Но готовиться к экзаменам надо всерьез.

Я выходил из класса гордый собой, с мечтой покорить весь мир. А тем старичком, как оказалось, был замечательный педагог-вокалист П. Понтрягин, который в конце концов и научил меня петь.

Начались школьные экзамены, заниматься творческим/и. проблемами било некогда. О совете Понтрягина я, естественно, помнил, но воспользоваться им так и не удалось. Итог бил закономерен — на вступительных экзаменах в ГИТИС я провалился. Огорчениям, конечно, не было предела. Утешало лишь одно, что с первого раза в это учебное заведение мало кто поступал. Решил серьезно заняться пением и художественным словом.

…С осени 1959 года началась новая интереснейшая пора в моей жизни — став рабочим сцепи Большого театра СССР, я попал в мир искусства.

Днем мы возили декорации, монтировали их на сцепе. Потом, сделав свое дело, л ходил по классам, бивал на репетициях, наблюдал, как работают режиссеры, артисты.

В то время в Большом театре било целое созвездие видающихся балетных мастеров: неповторимая Галина Уланова, восхитительная Майя Плисецкая и ОльгаЛепешипская, блистательные певцы Сергей Лемешев, Павел Лисициан, Александр Огнивцев. ..А с другой стороны, уже во весь голос заявляла о себе талантливая молодежь: Т. Милашкина,А. Ведерников, Е. Кибкало, Е. Максимова, В. Васильев…

Мне крупно повезло: в тот период готовилась премьера двух спектаклей. Спектакль «Войну и мир» ставил известный режиссер Борис Покровский. Театр открывался для меня иными, чем прежде, сторонами. Я увидел ту черновую работу, которая предшествует возникновению произведения искусства. Казалось, л был лишь пассивным наблюдателем,. Но бесследно все-таки ничего не проходит. У меня стали вырабатываться собственные критерии оценок, научился отличать высокое мастерство от холодного профессионализма. Одним актерам я верил, другим — нет, одни сцены переживал, другие принимал равнодушно. Научился слушать оркестр, разбираться в певческих тембрах и узнал еще много того, что пригодилось мне потом в собственном творчестве.

Прошло несколько месяцев и я уже знал наизусть «Войну и мир», «Евгения Онегина», «Кармен» и «Риголетто», стал легко ориентироваться в музыке балетных спектаклей.

Но, честно говоря, наибольшее удовольствие получал от собственного участия в постановке — мне нравилось чувствовать себя пусть маленькой, но полезной частицей этого стройного

гармоничного мира. Ставил ли я русскую избу в «Иване Сусанине», выкатывал ли па сцену огромные колонны в «Войне и мире», я постоянно ощущал себя участником происходящего. И волновался, пожалуй, также как они, мои тогдашние кумиры.

После окончания репетиции я забирался в какой-нибудь пустой класс и пытался повторить ту или иную запомнившуюся мне фразу. Правда, так и не знал точно, каким голосом ее петь.

В ту пору непрерывных сомнений я встретился с Екатериной Александровной Казанской, которая вела уроки пения в Доме народного творчества. Я поведал ей свою печальную ‘историю о провале па экзаменах в ГИТИС и попросил позаниматься со мной. Я мечтал учиться только в этом институте, ибо считал, что окончив его смогу стать настоящим певцом-актером.

Занятия с Казанской доставляли истинное удовольствие, и я стремился работать еще больше. Она же убеждала, что голос мой еще не окреп и надо его беречь. На вопрос, какой классификации мой голос, Екатерина Александровна обычно в шутку говорила: «Хороший», — и вела меня то тенором, то баритоном.

Через несколько месяцев мой голос загрубел, окреп и я решил, что этого вполне достаточно, чтобы попытать счастья. Казанская убеждала: рано, надо позаниматься еще год, но я не послушался и… провалился на вступительных экзаменах вторично.

Этот, провал озлобил меня, я решил порвать с пением навсегда. Взял и устроился работать па завод точных измерительных приборов.

Коллектив принял меня прекрасно. Решив, что моя жизнь — это не обязательно пение, стал подумывать о поступлении в технический вуз.

Через некоторое время моя «певческая мама» разыскала меня и жутко пристыдила сказав, что у меня есть способности, но совсем пет гордости и воли, если я совсем забросил свое увлечение. Она убедила меня начать заниматься, и я постепенно вновь обретал себя. После работы возвращался в искусство и пел, как мне казалось по-новому, романеи Римского-Корсакова и Гумилева, арии из опер Чайковского и Рубинштейна. Но моей мечте поступить в институт так и не удалось осуществиться — меня призвали в армию. Перед отъездом я отправился в институт к Понтрягину. Он посочувствовал, что так получается, снова прослушал меня и сказал, чтобы после армии я обязательно пришел в институт.

… Наступило 20 сентября 1961 года. Вместе со своими сверстниками, с рюкзаком, за плечами, стою на перроне и жду отправления поезда. Путь предстоит недолгий — ми едем в летние лагеря, где должны пройти курс молодого бойца и Припять присягу.

Служба в армии началась с изменения прически — пас остригли наголо — и внешнего вида: всех одели в новенькую форму. Мы сразу почувствовали себя солдатами.

С мечтой попасть в ансамбль песни и пляски Московского военного округа пришлось расстаться, ибо я оказался среди тех, кому предстояло проходить дальнейшую службу в ГДР.

После нескольких суток пути мы прибили па небольшую станцию, откуда нам предстояло разъехаться в разные части группы советских войск. Меня определили в танковый полк.

Однажды после учений, возвращаясь в свой палаточный городок, я узнал, что меня ищет музыкальный руководитель полкового оркестра. Он предложил готовиться к смотру армейской самодеятельности…

Наверное, меня заметили. Потому что через некоторое время, когда л сидел па занятиях и учился собирать пулемет, вошел старшина и скомандовал: «Рядовой Лещенко, собирайтесь! Вас переводят в другое подразделение». Мелькает мысль о переводе в армейский ансамбль, но я гоню ее от себя — уж слишком часто судьба от меня отворачивалась.

Входит офицер, в петлицах у которого я вижу знак лиры. Непроизвольно мои губы вытягиваются в улыбку. И тут раздаются долгожданные слова, что приказом по армии я направляюсь в ансамбль песни и пляски.

Влетаю в казарму, быстро собираю свои пожитки, прощаюсь с товарищами и вместе с лейтенантом покидаю часть. Едем, недолго, скоро машина сворачивает, в лес, и ми подъезжаем, к большому трехэтажному дому, стоящему на берегу искусственного озера. Не помню, как вошел в здание, как познакомился с будущими коллегами, ибо находился в состоянии радостного возбуждения. Брожу по классам, ансамбля, где стоят различные инструменты, захожу в балетный класс, библиотеку и все думаю: неужели моя мечта сбилась, и я вновь начну заниматься пением? Утром следующего дня меня представляют, коллективу и предлагают занять место в группе баритонов. Начинается первая в моей жизни репетиция с профессиональным коллективом.

Наш ансамбль небольшой: двадцать человек — хор, двенадцать танцоров и трое баянистов. Все ребята, как я понял позже,- одержимые, ищущие, мечтающие о серьезной работе. Ми готовим, программу ко Дню Советской Армии. Мне поручают спеть новую песню В. Мурадели па стихи А. Соболева, «Бухенвальдский набат». Но этой песни у пас, нет, ми записываем ее па магнитофон с радио, где она звучит в исполнении Магомаева, и сами делаем аранжировку. Муслим, Магомаев поет се вдохновенно и страстно. Понимаю, что копировать его бесполезно и что мне с моей пока еще не выявленной индивидуальностью необходима совершенно другая трактовка. Усердно учу песню с концертмейстером, по чувствую, что все не так: вместо глубоких эмоций — игра, пластические движения не точны, словом, правильного решения нет. И тут приходит мысль посетить находившийся не очень далеко от нас бивший концентрационный лагерь Равенсбрюк, Говорю об этом начальнику ансамбля. И хотя он меня не совсем понимает, все-таки отпускает.

Лагерь смерти Равенсбрюк — специализированный лагерь для женщин и детей. Именно там, орудовали отъявленные фашистские преступники, ставя бесчеловечные медицинские опыты на живых людях. Сколько ужаса и страдания хранят, безмолвные стены, камеры пыток и страшные печи этого лагеря! Любой здравомыслящий человек не может не испытывать здесь чувства потрясения, сострадания и гнева.

Случилось непредвиденное: по возвращении я долгое время не мог начать репетировать песню. Всякий раз, как только запевал строчку «Люди мира! На минуту встаньте!..», голос тут же прерывался и я не в силах был заставить себя работать дальше.

Лишь через какое-то время, когда эмоциональный стресс, прошел, мы снова вернулись к репетициям.

И вот наступило 23 февраля. Вместе с артистами ансамбля я впервые вышел па сцепу армейского дома офицеров. После традиционного праздничного приветствия и нескольких песен объявили мое выступление.

Люди мира!

На минуту встаньте!

Слышите?!

Слышите?!

Гудит со всех сторон…

Я чувствовал, что словно все колокола мира звучат вокруг, что тысячи людей, собравшихся на площади Бухенвальда, воздев руки, громко скандируют:

— Берегите! Берегите! Берегите мир!!!

После долгих аплодисментов я повторил песню еще раз. И стоял на сцене радостный и окрыленный, не понимал, что делать дальше, до тех пор, пока ведущий не объявил следующий номер.

Это был мой первый маленький успех. Начальство меня похвалило, а зрители нашего небольшого городка отметили появление нового солиста.

А затем пошла довольно пестрая жизнь: то мы выезжали с концертами в другие гарнизоны, выступали перед жителями республики, то, вернувшись в свое подразделение, вновь окунались в солдатские будни.

Так прошел год. Наш коллектив подготовил несколько новых программ. Я с удовольствием брался за все, что мне предлагали: пел в квартете и исполнял сольные номера, вел концерты и читал стихи… Стал раскованнее чувствовать себя на сцене, начал постигать суть актерского искусства. Потом штатное расписание ансамбля сократили и мои друзья уехали служить в строевые части. Из старого состава нас осталось четверо: два музыканта, танцовщик и я. Мы по-прежнему совмещаем наши солдатские обязанности с актерскими: по ночам несем дне-вальную службу, а утром репетируем, днем кочегарим и малярничаем, а вечерами, надев концертную форму, выступаем перед солдатами и офицерами. Если выдается свободное время, читаю, готовлюсь к экзаменам. Чувствую какую-то внутреннюю уверенность, что теперь все должно быть хорошо: я пою несколько советских и русских песен, романсов, арий, читаю стихи и даже танцую русский танец, который разучил со мной мой друг. В начале лета 1964 года мне разрешают поехать в Москву на экзамены, но в случае провала я должен вернуться в часть и дослужить три месяца.

Дома бросаю вещи и не переодеваясь, в своей ансамблевой форме — гимнастерке и портупее — мчусь в институт. Выгляжу молодцевато и чувствую, что мой бравый вид привлекает внимание. С трудом сдерживаю волнение, входя во двор института, где, как и прежде, стоят группы студентов и поступающих, слышатся шутки и смех, из раскрытых окон аудитории доносится арпеджио. Кто-то явно мучает себя, пытаясь взять слишком высокую ноту: «А-аа». Голос оборвался, потом все повторяется снова, и опять неудача.

Робко заглядываю в аудиторию, где, по моим предположениям, сидит маг и волшебник — профессор П. Понтрягин. Ну, конечно же, он всегда на своем месте — и утром, и вечером*.

Докладываю ему полушутя, полусерьезно:

— Рядовой Лещенко для сдачи экзаменов в институт явился.

— А вы знаете, что опоздали на первый тур? — вместо приветствия говорит он.

— Нет, — растерянно произношу я, и на моем лице появляется такая страдальческая гримаса, что он тут же резко встает и выходит со словами:

— Сейчас попробуем, что-нибудь сделать, посидите.

И. вскоре возвращается с молодой девушкой и мужчиной пожилого возраста. Девушка садится за рояль. А Понтрягин официальным тоном спрашивает:

— Что вы нам споете?

Я судорожно начинаю копаться в нотах, достаю несколько клавиров и с гордостью объявляю:

— Ария Филиппа из оперы Верди «Дон Карлос».

— Да? — с улыбкой произносит он.

— На итальянском языке, — добавляю я и кладу клавир на пюпитр.

Все переглядываются и я начинаю петь.

После трудного места он меня останавливает и заставляет повторить фразу. Я повторяю, а он удовлетворенно кивает головой и смотрит на неизвестного мне человека.

— А почему абитуриент так кричит? — обращается тот к Понтрягину.

— Служил в военном оркестре,— сочувственно произносит Понтрягин.

И предлагает мне исполнить какую-нибудь песню.

Я выбираю «И мы в то время будем жить» А.Долуханяна и начинаю петь. В конце делаю большую фермату.

— А что он так долго тянет? — опять обращается к Понтрягину незнакомец, а тот, ‘иронически улыбаясь, многозначительно повторяет:

— Ансамбль…

— Ну что же,- вставая говорит мой строгий судья.- Материал неплохой, но музыкальности маловато. Впрочем, на второй тур, конечно, надо пропустить.

Поптрягии провожает его до двери, а затем, повернувшись ко мне, заговорщицким тоном- сообщает:

— Ну вот, Матвею Александровичу понравился!

Я не знаю, кто этот незнакомый Матвей Александрович, но я ему благодарен. Прошу Понтрягина разрешить мне что-нибудь прочесть.

— Это вечером, — говорит он. — Кстати, там и станцуете. Будет второй тур.

Домой решил не ехать, а постараться настроиться, гуляя по любимому городу. Долго брожу по Москве: Александровский сад, Библиотека им. Ленина, старый Арбат… А про себя думаю — ну так, первый раунд я выдержал.

Второй тур проходил в большом зале ГИТИСа. Когда я вошел, то увидел внушительную комиссию. На сцене стоял рояль, к которому вызывали абитуриентов. Среди экзаменаторов я узнал Георгия Павловича Ансимова, который ставил в Большом театре «Повесть о настоящем человеке». Это придало мне уверенности — в комиссии был, как мне казалось, знакомый мне человек. Но в дальнейшем, когда он начал задавать мне вопросы, я понял по его лицу, что он меня не помнит. Впрочем, это естественно.

Мне предлагают спеть. Я опять начинаю с арии Филиппа, но через несколько фраз меня останавливают, заставляя что-нибудь прочесть. Читаю современную басню о пережитке прошлого — ревности. Читаю в образах и, как мне кажется, довольно убедительно.

— Кто вам посоветовал эту чушь? — говорит Ансимов. — У вас есть что-нибудь еще?

Я начинаю читать современную поэму, он опять останавливает меня.

— Удивительная способность откапывать плохие стихи. На третьем туре подготовьте лучше классику.

Меня отпускают, но я остаюсь дожидаться официального сообщения о попавших на третий тур, чтобы еще раз убедиться, что не ослышался.

Вывешиваются списки, и я с радостью отыскиваю свою фамилию. В этот момент ко мне подходит та самая девушка, которая дважды аккомпанировала мне.

— Поздравляю вас, — говорит она,- Вы неплохо пели, но в одном месте неверно вступаете. Если хотите, мы могли бы немного позаниматься.

Я признательно соглашаюсь. Мы вместе выходим. И я узнаю, что Наташа — концертмейстер ГИТИСа, мой строгий судья, Матвей Александрович — ректор института, Ансимов же, не узнавший меня — руководитель набирающегося сейчас курса. Наташа посвящает меня и в другие тайны, открывая мне самое главное — что я, кажется, понравился Ансимову и могу надеяться.

На третьем туре картина повторяется, но все происходит молниеносно. Я начинаю петь — меня тут же останавливают. Просят что-нибудь прочесть, но закончить не дают. И поплясать от души не удалось. Слышу мягкое: «Спасибо» и «Вы свободны».

Выхожу на лестницу, будучи не в состоянии понять значение сказанного — оно ассоциируется с «Вы не нужны». Неужели опять провал? На лестнице появляется молодой человек, который был в комиссии, значит обсуждение закончилось. Я с такой мольбой смотрю на него, что он не выдерживает и утвердительно кивает головой.»

Нужно ли говорить, что из возможных двадцати пяти баллов он набрал двадцать четыре — мечта становилась реально ощутимой—можно было войти в здание ГИТИСа уже на правах посвященного. Концертные залы из пустого школьного класса, внимавшего одинокому некрепкому голосу одержимого десятиклассника, обретали стены, аплодисменты шумели листвой маленького уютного садика и вокруг цвели и, казалось, сами просились в букеты — цветы, цветы, цветы…